«Самурай!» Сабуро Сакаи, Фред Сайто, Мартин Кайдин

Полный текст книги находится на сайте «Военная литература»

Предисловие

В годы Второй Мировой войны Сабуро Сакаи стал живой легендой в Японии. Буквально все летчики восхищались его подвигами в воздухе.

Репутация Сакаи среди летчиков-истребителей была исключительно высокой. Из всех японских асов Сабуро Сакаи был единственным пилотом, который ни разу не потерял в бою своего ведомого. Это совершенно выдающееся достижение для человека, который участвовал более чем в 200 воздушных боях. Именно это объясняет ожесточенную борьбу, временами переходящую в открытую вражду, за право летать его ведомым.

Сабуро Сакаи (26.08.1916 — 22.09.2000)

Его механики относились к нему с ничуть не меньшим восхищением. Они почитали за высочайшую честь готовить к вылету «Зеро» Сакаи. Механики рассказывали, что Сакаи всегда демонстрировал потрясающее летное мастерство. После каждого из этих 200 боев он ни разу не промазал на посадке, ни разу не скапотировал, ни разу не разбил свой истребитель, несмотря на тяжелые повреждения самолета, свои раны, сложные условия посадки.

В августе 1942 года во время воздушного боя над Гуадалканалом Сабуро Сакаи получил тяжелейшие ранения, за которыми последовало долгое и мучительное выздоровление. Уже один обратный полет в Рабаул на подбитом истребителе, с парализованной левой стороной тела, полностью ослепшим правым глазом и частично ослепшим левым, можно считать настоящим подвигом. Сакаи получил несколько осколков в грудь и спину, две 12,7-мм пули пробили ему череп, и все-таки он вернулся. Эта история стала настоящей легендой.

Таких ран было бы более чем достаточно, чтобы до конца войны вывести из строя кого угодно. Спросите любого летчика-истребителя, с какими трудностями может столкнуться в бою одноглазый пилот. Особенно когда ему приходится сражаться на устаревшем к тому времени «Зеро» против новейших американских «Хеллкэтов».

После долгих месяцев физических и психологических страданий, когда он уже почти отчаялся снова обрести свою первую любовь – полет, Сакаи все-таки вернулся в строй. Он не только подтвердил свое высочайшее мастерство пилотирования, но и сбил еще 4 вражеских самолета, доведя общее количество подтвержденных побед до 64.

Читатель, несомненно, удивится, узнав, что Сабуро Сакаи не получил никаких наград от своего правительства – орденов, медалей, званий. Награждать медалями и орденами живых во время войны в Японии просто не было принято. Награждали только посмертно. Если асы других стран, включая Соединенные Штаты, щеголяли с длинными рядами медалей и орденских планок на груди, Сабуро Сакаи и его товарищи, постоянно участвовавшие в боях, даже не подозревали, что такое возможно.

Мартин Кайдин (14.09.1927 — 27.03.1997)

История Сабуро Сакаи впервые показывает нам Тихоокеанскую войну, как ее видели с другой стороны фронта. Мы можем узнать мысли и переживания нашего бывшего врага. Сакаи является представителем того класса, о котором в Америке знают очень мало и понимают еще меньше. Это знаменитые самураи, профессиональные воины, которые посвятили свою жизнь служению стране. Они жили в своем собственном мире, резко отличном от мира простых японцев. И теперь впервые вы сможете познакомиться с этим миром, к которому принадлежали и японские асы.

Когда я писал эту книгу, я получил возможность переговорить со многими моими друзьями, которые летали на истребителях на Тихоокеанском театре в годы Второй Мировой войны. Никто из них не знал ничего о противостоящих им японских пилотах. Они вообще не думали о них, как о людях. Японцы казались им какими-то далекими и чужими.

Но точно таким же было отношение к нашим пилотам со стороны японцев.

Книга «Самурай!» показывает нам воздушную войну на Тихом океане под совершенно новым углом. Американская пропаганда военного времени нарисовала совершенно карикатурный образ японского летчика. Это было маленькое, неуклюжее создание с плохим зрением, которое держалось в воздухе только божьей милостью.

Такое отношение часто давало роковой результат. Сабуро Сакаи был одним из самых талантливых пилотов своего времени, и ничуть не уступал зарубежным коллегам. Более того, он занимает одно из самых высоких мест в истории. 64 самолета стали жертвами его пушек. Эта цифра, несомненно, была бы значительно выше, если бы не тяжелое ранение.

Нет нужды преувеличивать отвагу и достижения наших летчиков в годы войны. У нас так же были и великие летчики, и средненькие. Однако многие из наших «документально подтвержденных» побед так и остались бумажными.

С этой точки зрения характерна знаменитая история героического капитана ВВС Колина Келли. Читатель найдет немало интересного в описании гибели этого пилота, сбитого Сабуро Сакаи 10 декабря 1941 года. Но история, которую рассказывали американские газеты, лжива от начала до конца. Дескать, капитан Келли атаковал и потопил линкор «Харуна», он продирался сквозь орды японских истребителей, а потом спикировал на японский линкор, за что и получил Медаль почета конгресса. Она родилась из совершенно неточных боевых донесений и страстного желания американцев в черные дни начала войны вскоре после Пирл-Харбора заполучить своего «героя».

В это время линкор «Харуна» находился на другой стороне Южно-Китайского моря и поддерживал высадку японских войск в Малайе. В районе Филиппин вообще не было ни одного японского линкора. Согласно отчетам Сакаи и других японских летчиков, Келли атаковал легкий крейсер типа «Нагара», но попаданий не добился. Келли благополучно выполнил атаку и улетел назад, не замеченный японскими истребителями. Никакой корабль он не таранил, а сбросил свои бомбы с высоты 22000 футов. Чуть позднее Сабуро Сакаи сбил его бомбардировщик в районе авиабазы Кларк. Келли был награжден, но не Медалью почета конгресса, а Крестом за выдающиеся заслуги.

Ирония судьбы заключается в том, что этот молодой офицер действительно совершил подвиг, которым следует гордиться, но не тот, что ему приписывают. Келли и его второй пилот оставались в кабине горящего бомбардировщика до конца, чтобы дать возможность выпрыгнуть с парашютами остальным членам экипажа. Он пожертвовал жизнью, чтобы спасти других.

Чтобы полностью записать историю Сабуро Сакаи, Фред Сайто провел рядом с ним почти целый год, встречаясь каждый выходной. Он детально разбирался в прошлом величайшего японского аса. Сразу после окончания войны Сакаи подготовил объемистый том своих заметок. Эти заметки, а также тысячи вопросов, заданных Сайто, талантливым корреспондентом «Ассошиэйтед Пресс», и превратились в историю Сабуро Сакаи.

Сайто также изучил тысячи страниц официальных документов Японского Императорского Флота. Он посетил многие японские острова, встречался с уцелевшими летчиками, записывал их рассказы. Сайто беседовал со всеми – от рядовых до генералов и адмиралов, чтобы получить как можно более точные сведения. Действительно, несколько эпизодов боевой биографии Сакаи пропали просто потому, что в свое время не были отражены в японских и американских документах.

Особенно большое значение имел журнал боевых действий бывшего капитана 1 ранга японской морской авиации Масахисы Сайто. Капитан 1 ранга Сайто, который командовал авиаполком в Лаэ, в котором служил Сакаи, тщательно записывал все происходившие там события. Так как этот был личный дневник, он не передал его в штаб Императорского Флота. Мы с Фредом Сайто считаем его одним из самых ценных документов воздушной войны на Тихом океане.

По-человечески понятно, что фронтовые офицеры часто не сообщают о своих проблемах тыловым штабам. Это особенно справедливо для системы, существовавшей в японском флоте. Например, в личном дневнике капитана 1 ранга Сайто точно перечислено количество японских самолетов, вернувшихся или не вернувшихся из ежедневных боевых вылетов в районе Новой Гвинеи. В результате дневник полностью опрокидывает фантастические заявления наших пилотов о неслыханных победах. Капитан 1 ранга Сайто остался жив, и беседы с ним после войны оказали огромную помощь при подготовке книги.

Бывший капитан 2 ранга Тадаси Накадзима, с которым вы не раз встретитесь на страницах книги, сегодня служит полковником новых японских ВВС. Он также рассказал много интересных деталей. Огромной была помощь генерал-майора Минору Гэнды (бывшего капитана 1 ранга), который командовал авиаполком Сакаи в последние дни войны. В тот момент, когда писалась эта книга, Гэнда был единственным японским генералом, который имел право летать на реактивных истребителях и налетал много часов на F-86.

Мы также глубоко благодарны полковнику Масатакэ Окумия, начальнику Разведывательного отдела японского Объединенного комитета начальников штабов. Полковник (бывший капитан 2 ранга) Окумия был одним из моих соавторов по книге «Зеро!» и участвовал в большем количестве воздушных боев, чем любой другой японский офицер. В последний год войны он командовал ПВО Японии. Благодаря его усилиям мы сумели получить необходимые документы из архивов расформированного японского военно-морского министерства.

Я верю, что очень важно рассказать здесь об отношении Сакаи к тому положению, в котором оказался величайший из уцелевших японских асов. Сакаи понимал, что ему просто повезло пережить проигранную войну и сокрушительные поражения в воздухе, которые начались в 1943 году. Многие японские асы – Нисидзава, Ота, Такацука, Сугита и другие – долго сражались при самом неблагоприятном соотношении сил, но все-таки погибли.

Вот рассказ самого Сакаи о послевоенной жизни:

«За время службы в Императорском Флоте я научился только одному: пилотировать истребитель и уничтожать врагов моей страны. Этим я и занимался почти 5 лет, в Китае и по всему Тихому океану. Я не знал иной жизни. Я был воздушным воином.

После капитуляции меня вышвырнули с военной службы. Несмотря на мои раны и долгую службу, я не получил никакой пенсии. Ведь мы проиграли. Пенсии и почет получили только ветераны стран-победителей.

Оккупационные власти запрещали мне подниматься в воздух за штурвалом любого самолета. В течение 7 лет оккупации, с 1945 по 1952 год, мне было запрещено занимать любую общественную должность. Причина была простой: раньше я был военным летчиком.

Окончание Тихоокеанской войны стало для меня только началом новой, затяжной и упорной борьбы. Борьбы, еще более тяжелой, чем прошлые бои. Теперь передо мной маячили новые враги, не менее страшные – нищета, голод, болезни и унижения. Оккупационные власти поставили передо мной множество барьеров, поэтому осталась лишь одна возможность, за которую я и ухватился. Два года тяжелой физической работы, впроголодь, в обрывках одежды, в самых невыносимых условиях.

Заключительный страшный удар мне нанесла смерть моей горячо любимой жены Хацуо. Она пережила бомбежки и все опасности войны, но не сумела справиться с новыми врагами и скончалась от болезни.

Наконец, после нескольких лет нужды и лишений, я набрал достаточно денег, чтобы открыть небольшую печатную мастерскую. Работая день и ночь, я кое-как сводил концы с концами и даже сумел расширить производство.

Вскоре я встретился с вдовой вице-адмирала Такидзиро Ониси, которую я искал много месяцев. Адмирал Ониси совершил харакири сразу после капитуляции в 1945 году. Он предпочел уйти из жизни после того, как погибли многие его подчиненные, которых он отправил в полет, из которого не было возврата. Ведь именно адмирал Ониси стал инициатором смертоносных атак камикадзэ.

Госпожа Ониси для меня была не просто адмиральской вдовой. Она была родной тетей лейтенанта Сасаи, моего самого лучшего друга. Сасаи встретил свою смерть в бою над Гуадалканалом, когда я лежал в госпитале в Японии.

Госпожа Ониси несколько лет добывала средства к существованию, торгуя на улицах всякой мелочью. Я пришел в бешенство, увидев ее в рваных лохмотьях, но тогда не мог помочь.

Теперь, когда я стал владельцем мастерской, положение изменилось. Я убедил ее поступить ко мне на службу. Вскоре наш бизнес расширился. Я специально отыскал и взял к себе еще нескольких вдов и братьев моих близких друзей, с которыми летал во время войны, и которые погибли.

К счастью, положение быстро менялось. Прошли 10 лет после окончания войны. Наше дело продолжает расширяться, люди, которые работают вместе со мной в мастерской, снова прочно стоят на ногах.

Последние годы принесли много странных перемен. Меня приглашали в качестве почетного гостя на борт нескольких американских авианосцев и других военных кораблей. Я увидел современные реактивные истребители, разительно отличающиеся от старых «Зеро» и «Хеллкэтов». Я снова встретился с людьми, с которыми когда-то сражался в небе Тихого океана, сидел и разговаривал с ними. Мы даже стали друзьями. Для меня это очень и очень важно. Ведь люди, которые когда-то находились под дулами моих пушек, благородно предложили мне свою дружбу.

Несколько раз мне предлагали поступить на службу в новые японские ВВС, но я отклонил эти предложения. Я не хочу возвращаться на военную службу и переживать заново прошлое.

Но летать – все равно, что плавать. Если вы однажды научились, вряд ли вы это забудете. Я провел на земле более 10 лет. Однако когда я закрываю глаза, то снова ощущаю в правой ладони ручку управления и сектор газа в левой, чувствую педали под ногами. Я ощущаю свободу, которая знакома только пилотам.

Нет, я не забыл, как надо летать. Если я понадоблюсь Японии, если войска коммунистов будут угрожать моему народу, я снова поднимусь в небо. Но я горячо молюсь, чтобы мне не пришлось этого делать».

Сабуро Сакаи,

Токио, 1956 год

Мартин Кайдин,

Нью-Йорк, 1956 год

Глава 1

На Кюсю, самом южном из главных островов Японии, находится маленький городок Сага. Они расположен как раз посередине между двумя крупными центрами, которые в последние годы стали хорошо известны тысячам американцев. В Сасебо базировалось большинство американских кораблей, участвовавших в Корейской войне. С аэродрома Асия взлетали американские бомбардировщики и истребители, которые пересекали узкий Цусимский пролив, чтобы нанести удар по войскам Китая и Красной Кореи.

Городу Сага уже приходилось видеть военные экспедиции, отправляющиеся через Цусимский пролив. Мои предки были солдатами японской армии, которая в 1592 году высадилась в Корее, отплыв из Саги. Не слишком успешный исход современной Корейской войны также имел исторический прецедент. Средневековая Корейско-японская война превратилась в «окопное сидение» в 1597 году, когда китайская династия Минь двинула свои войска на помощь Северной Корее.{Откровенная ложь. Имджинская война (1592 – 1598) завершилась разгромом японцев и их бегством из Кореи. Прим. пер.} Точно так же современный Красный Китай пришел на помощь корейским коммунистам.

Мои предки были воинами и в течение многих поколений верно служили князю Сага, пока в XIX веке не началась централизация Японии и князь передал свои владения в распоряжение императора.

Во времена феодализма население Японии делилось на четыре касты, и моя семья принадлежала к правящему классу самураев. Освобожденный от докучливых забот повседневной жизни, самурай жил гордо и свободно, не обременяя себя размышлениями о таких мелочах, как деньги и тому подобное. Он посвящал все свое время управленческим делам и совершенствовал свое воинское искусство, которое могло потребоваться в любой момент. Все необходимое для жизни самурая предоставлял князь, вне зависимости от урожая и любых других обстоятельств.

Когда в XIX веке была упразднена кастовая система, это стало сокрушительным ударом для сословия самураев. Одним махом они были лишены всех старых привилегий и были вынуждены превратиться в фермеров и торговцев, начать жизнь, к которой они были совершенно не приспособлены.

Поэтому, как и следовало ожидать, большинство самураев впало в нищету. Они старались добыть средства на жизнь лакейством, либо трудились с утра до ночи на своих крошечных фермах. Мой собственный дедушка жил ничуть не лучше остальных. В конце концов, ему удалось приобрести крошечную ферму, с помощью которой он кое-как сводил концы с концами. Моя семья и тогда, и сегодня была одной из самых бедных в деревне. На этой ферме я и родился 26 августа 1916 года. Я был третьим из четырех сыновей, а кроме нас в семье были еще три дочери.

Как ни странно, моя собственная жизнь во многом повторила жизнь деда. Когда Япония капитулировала перед союзниками в 1945 году, я был лучшим из оставшихся в живых японских асов. На моем счету числились 64 сбитых вражеских самолета. Однако после окончания войны Императорский Флот был расформирован, и я оказался на улице. У меня не было ни гроша и никакой профессии, которая была бы полезна в рушащемся мире. Как и мой дед, я жил тяжелым ручным трудом, и лишь через несколько лет мне удалось скопить небольшую сумму и купить небольшой книжный магазин, который позволял кое-как прокормиться.

Вся работа на крошечной семейной ферме возле города Сага упала на плечи моей матери, которая также должна была содержать семерых детей. Это произошло потому, что она овдовела, когда мне исполнилось 11 лет. Насколько я помню ее в это время, она постоянно работала в поле, а мои младшие сестры цеплялись за ее юбку. Но я не помню, чтобы хоть одно слово жалобы слетело с ее губ. Она была самой смелой женщиной, какую я когда-либо знал, настоящим самураем, гордым и твердым. Однако, когда это было нужно, она умела найти теплое словечко для нас.

Иногда я возвращался из школы, избитый более старшими и более сильными мальчишками. Она ничуть не сочувствовала моим слезам, только хмурилась и стыдила меня: «Позор. Не забывай, что ты сын самурая, и слезы не для тебя».

Я прилагал все силы, чтобы учиться как можно лучше, и потому в нашей деревенской начальной школе все шесть лет считался первым в своем классе. Но продолжение образования казалось неразрешимой проблемой. Если начальные школы финансировало правительство, то в большинство старших школ обучение должна была оплачивать семья ученика. Найти деньги для этого семья Сакаи просто не могла, ведь у нас едва хватало средств на еду и одежду. Но мы недооценили благородства моего дяди, жившего в Токио. Совершенно неожиданно он предложил оплачивать мое обучение в школе. Дядя был состоятельным чиновником и служил в министерстве связи. Он предложил взять меня к себе в дом и оплатить обучение. Мы с благодарностью приняли это щедрое предложение.

В феодальной Японии клан Сага владел одной из самых нищих провинций. Его самураи долгие годы жили более чем скромно и были знамениты своей спартанской дисциплиной. Мы были единственной провинцией в Японии, которая свято чтила библию бусидо – «Хагакурэ», главной темой которой было: «Самурай живет так, чтобы всегда быть готовым к смерти». «Хагакурэ» во время войны стала учебником в каждой японской школе, но это был кодекс, согласно которому я жил всю свою жизнь. Его жесткие требования не раз помогали мне и в моей новой школьной жизни, и в последующей солдатской.

В Токио меня поражало буквально все. Я никогда не видел городов крупнее Саги, в котором жили всего 50000 человек. Представить себе миллионное население японской столицы, постоянную сутолоку и шум, огромные здания я просто не мог. Вдобавок я обнаружил, что в Токио 1929 года шло непрерывное и жестокое соревнование во всех областях жизни. Не только выпускники школ упорно сражались за работу, но даже мальчики не менее упорно боролись за места в избранных школах.

Я думал, что моя жизнь на ферме трудна. Я считал себя самым лучшим учеником в своей школе в последние 6 лет. Но я никогда не встречал школьников, которые в буквальном смысле учились день и ночь, которые в любую свободную минуту старались поколотить своих одноклассников! Самые способные ученики средних школ выбирали старшие школы в Токио, вроде Первой или Четвертой. Более того, из 25 соискателей только один попадал в эти школы.

Для сельского мальчишки, каким был я, совершенно подавленного бешеным темпом жизни столицы, было совершенно немыслимо пробиться в эти прославленные школы. Поэтому я охотно согласился стать учеником в Аояма Гайкун, созданной несколько лет назад при американской миссии. Хотя она не могла равняться с лучшими школами, тем не менее она пользовалась определенной репутацией.

Моя новая домашняя жизнь не могла быть лучше. Однако мой дядя был серьезным человеком, и был убежден, что если ребенка не видно и не слышно – это самый лучший вариант. Зато моя тетя, ее сыны и дочь относились ко мне исключительно хорошо. Вот в таких тепличных условиях я начал учебу в старшей школе, пылая честолюбием и энтузиазмом. Я был совершенно уверен, что снова займу по праву принадлежащее мне место лучшего в классе.

Менее чем через месяц все эти мечты испарились. Мои надежды снова стать первым среди учеников разлетелись в прах. Не только моим учителям, но и мне самому стало ясно, что мои товарищи, которые никогда не были светочами мысли, превзошли меня в учебе. Я с трудом в это поверил. Увы, они знали многое, о чем я даже не подозревал. Несмотря на многие часы, проведенные ночами над учебником, я не мог усваивать материал так же быстро, как они.

Первый семестр закончился в июле. Мои отметки сразу отбросили меня в середину класса, что стало тяжелым разочарованием для моего дяди, и повергло меня в отчаяние. Я знал, что дядя взял на себя расходы по моему обучению, потому что считал меня способным ребенком, который может стать лучшим среди учеников. Нет ничего удивительного, что он был глубоко огорчен моими неудачами. Поэтому для меня летние каникулы стали периодом напряженной учебы. Пока мои одноклассники развлекались, я все лето провел над учебниками, полный решимости заполнить пробелы в своих знаниях. Однако уже начало учебного года показало тщетность моих усилий. Никакого улучшения.

Эти неоднократные провалы попыток снова стать первым учеником вызвали у меня чувство глубокого отчаяния. Я не только стал безнадежным середнячком в учебе, в спорте я тоже начал отставать от товарищей. Не было никаких сомнений, что многие мальчики в школе были более подвижными и более способными, чем я.

Это разочарование стало для меня страшным ударом. Вместо того чтобы продолжать попытки превзойти тех учеников, которые обошли меня, я выбрал себе товарищей среди таких же середнячков. Я постарался побыстрее стать лидером среди этих недорослей, а затем попытался дать бой школьным лидерам. Не проходило и дня, чтобы я тем или иным способом не старался зацепить старших и вызвать их на драку, во время которой я от души молотил своего противника. Почти каждый вечер я возвращался в дядин дом в синяках и ссадинах, но старался сохранить эти стычки в секрете.

Первый удар я получил после окончания первого года в Методистской школе, когда мой учитель написал дяде письмо, в котором сообщал, что считает меня «сложным учеником». Единственное, что я мог сделать – прекратить ненужные стычки, но я не сделал и попытки прекратить то, что считал способом самоутверждения, способом доказать, что я «лучше» старших учеников. Письма учителя стали более частыми, и, наконец, моего дядю вызвали в школу, чтобы рассказать ему о моем неблаговидном поведении.

Второй год учебы я закончил чуть ли не самым последним среди всех. Для моего дяди это было уже слишком. Он читал мне нотации все более раздраженным тоном, а потом решил, что мне больше не имеет смысла оставаться в Токио.

На прощанье он сказал: «Сабуро, я устал воспитывать тебя и больше не намерен этого делать. Может быть, я виноват в том, что плохо следил за тобой, и в результате получилось, что я, судя по всему, превратил ребенка древней фамилии Сакаи в законченного бандита. Ты должен вернуться в Сагу. Судя по всему, жизнь в Токио не для тебя». Я не мог промолвить ни одного слова в свою защиту, потому что все сказанное им было чистой правдой. Вся вина была на мне, и это сделало позорное возвращение в Сагу еще горше. Я был полон решимости хранить свой позор в тайне, особенно от дочери дяди Хацуо, которая мне очень нравилась. Свое возвращение я выдал за обычную поездку, чтобы навестить семью.

Однако, когда ночью поезд отошел от токийского центрального вокзала, я не смог сдержать слезы. Я опозорил свою фамилию и теперь просто боялся возвращаться домой.

Глава 2

Я вернулся, превратившись в позор для своей семьи и для всей деревни. Еще больше осложняло положение то, что семья страдала от бедствий и нищеты. Моя мать и старшие братья трудились на крошечной ферме от восхода до заката. Они и три моих сестры одевались в драные лохмотья, а маленький домик, в котором я родился, превратился в развалюху.

Когда я уезжал в Токио, буквально каждый житель деревни провожал меня добрыми напутствиями, все они надеялись на мой успех. И теперь, хоть я и опозорил их, никто не упрекнул меня ни единым словом. В их глазах виднелся укор, но они отворачивались, чтобы не смутить меня. Я не осмеливался пройти по деревне, потому что стыдился людей. Я не мог вынести их молчаливого напоминания. Самым моим горячим желанием стало бежать с места моего позора.

И тогда я вспомнил большой плакат на железнодорожном вокзале в Саге, призывающий поступать добровольцами на службу во флот. Поступить на военную службу казалось мне единственным выходом из сложной ситуации. Моя мать, которая и так уже несколько лет не видела меня, не одобряла моего желания снова уехать, но ничего другого просто не оставалось.

31 мая 1933 года я превратился в 16-летнего новобранца на военно-морской базе в Сасебо, расположенной всего в 50 милях от моего дома. Это было начало новой жизни, с ее чудовищно жесткой дисциплиной и тяготами, намного превосходившими мои самые жуткие ночные кошмары. В эти дни на помощь мне приходил заученный кодекс самураев «Хагакурэ» – «Сокрытое в листве».

Американцам и другим жителям Запада очень сложно, если возможно в принципе, принять безжалостную дисциплину, царившую в нашем флоте в те времена. Унтер-офицеры, не размышляя ни секунды, жестоко избивали новобранцев, если считали, что те заслуживают наказания. Когда я совершал нарушение дисциплины или допускал ошибку на учениях, унтер-офицер вытаскивал меня за шиворот из строя.

«Рекрут Сакаи, встать к стене! Наклон! – орал он. – Я делаю это не потому, что ненавижу тебя, а потому что люблю. И хочу сделать из тебя хорошего моряка! Наклон!»

И после этого он изо всей силы обрушивал на мою задранную корму толстую деревянную палку. Боль была ужасной, и удары сыпались градом. Мне не оставалось ничего другого, как стиснуть зубы и постараться не закричать. Иногда я получал до 40 ударов по заднице. Часто я терял сознание от боли. Однако потерять сознание совсем не значило избежать наказания. Унтер-офицер просто выливал мне на голову ведро холодной воды, потом снова ставил меня в исходную позицию и продолжал «дисциплинарное взыскание» до тех пор, пока не решал, что я хорошо усвоил урок.

Начальство хотело заставить каждого отдельного рекрута делать все возможное, чтобы не дать его товарищам совершать слишком много ошибок. Для этого, когда один из нас подвергался наказанию, 50 остальных рекрутов взвода также нагибались и получали по одному жестокому удару. После этого мы просто не могли спать на спине. Более того, нам не разрешалось даже вздохом выразить недовольство. Стоило хотя бы одному человеку застонать от боли или тоски во время этого «отеческого воспитания», как немедленно весь взвод получал по полной программе.

Такое обращение было результатом совершенной безжалостности унтер-офицеров, которые были для нас настоящими тиранами и пользовались неограниченными правами. Большинству из них исполнилось около 30 лет, и звание унтер-офицера было для них потолком военной карьеры. Их главным утешением было терроризировать новобранцев. Мы считали этих людей злобными садистами самого худшего сорта. В течение 6 месяцев неслыханно жестокого обучения они превращали каждого из нас в бессловесную скотину. Мы никогда не осмеливались обсуждать приказы, подвергать сомнению власть и медлить с выполнением команды. Мы превратились в покорные, нерассуждающие автоматы.

Когда я закончил курс первичной военной подготовки, я больше не был амбициозным пылким юнцом, который несколько лет назад уехал из своей деревни, чтобы покорить токийскую школу. Мой провал в учебе, позор семьи и военная дисциплина, все это вместе взятое, полностью сломали меня. Я признал бессмысленность попыток оспаривать право вышестоящих, мой эгоизм был выбит из меня напрочь. Но моя глубоко укоренившаяся ненависть к зверствам унтер-офицеров не ослабла с годами даже после окончания учебы.

После обучения в казарме меня направили в качестве ученика матроса на линкор «Кирисима». Жизнь в море стала для меня новым потрясением. Я наивно думал, что после жестокой первичной подготовки грубое обращение со стороны вышестоящих прекратится. Как бы не так! На самом деле все стало еще хуже, чем раньше. Все это время я упрямо сохранял желание двигаться вперед, совершенствовать мастерство и вырваться из рядов простых матросов. В течение дня у меня было не более часа свободного времени, но я посвящал это время чтению учебников. Мой целью было поступление в одну из специальных школ ВМФ. Только там доброволец мог получить специальную подготовку и знания, необходимые для производства в следующий чин.

В 1935 году я успешно сдал вступительные экзамены в Артиллерийскую школу ВМФ. Через 6 месяцев я получил звание матроса 1 класса и снова отправился в море. На этот раз я попал на линкор «Харуна», где работал в одной из башен главного калибра. Положение несколько улучшилось. Прослужив несколько месяцев на «Харуне», я шагнул на следующую ступеньку, получив звание унтер-офицера 3 класса.

Глава 3

Императорские японские вооруженные силы делились на две ветви: армию и флот. Оба вида вооруженных сил имели собственную авиацию. Вопрос создания независимых ВВС до начала и в ходе Второй Мировой войны даже не затрагивался. Кроме того, Япония не имела морской пехоты в том виде, в каком ее имели США – отдельный независимый корпус. Отдельные подразделения армии и флота отрабатывали десантные операции и выполняли функции морской пехоты.

В середине 30-х годов все морские летчики получали начальную подготовку в летной школе ВМФ Цутиура, расположенной в 50 милях к северо-востоку от Токио. В школе имелись 3 класса: для энсайнов, закончивших Военно-морскую академию в Этадзиме, для унтер-офицеров, уже служащих на флоте, и для юношей, которые желали начать флотскую службу в качестве курсантов.

После того как Япония вступила в войну с Соединенными Штатами, флоту пришлось спешно расширять систему подготовки летчиков в отчаянной попытке начать массовую штамповку пилотов. Однако в 1937 году об этой системе массовой подготовки никто даже не думал. Обучение пилотов проводилось очень тщательно, отбирались только самые лучшие кандидаты. В Цутиуру поступала лишь незначительная часть жаждущих претендентов. В 1937 году, когда я начал свое обучение, в летную школу были отобраны всего 70 человек из более чем 1500 кандидатов. Моя радость не знала границ, когда я увидел свое имя в списках 70 принятых унтер-офицеров. Это принесло мне хоть какое-то удовлетворение, так как зачисление в Цутиуру смывало позор провала в токийской школе. Оно возвращало честь моей семье и моей деревне и возрождало надежды, которые все возлагали на меня.

Легко представить мою радость, когда во время первых же каникул я посетил дом дяди в Токио. Я больше не был никчемным, непослушным подростком, который терялся при столкновении с любыми трудностями. Я был молодым, двадцатилетним мужчиной в сверкающей форме морского летчика и 7 надраенными золотыми пуговицами. Я очень гордился собой, но больше всего мне хотелось услышать поздравления от своих родных. Увидев свою кузину Хацуо, я слегка испугался. Маленькая школьница исчезла, а ее место заняла очень красивая девушка, которой исполнилось пятнадцать. Хацуо тепло приветствовала меня, гораздо теплее, чем обязывало наше родство.

После этого мы долго говорили с дядей, который всегда принимал большое участие в моей судьбе. Я с удовлетворением отметил, что он был рад увидеть меня в морской форме и с удовольствием обсуждал проблемы продвижения по служебной лестнице. Он снова гордился мной, и это было крайне важно для меня, после того как я в прошлом крупно подвел его. Мое посещение дядиного дома, встреча с ним и его семьей, с Хацуо, надолго остались в моей памяти. После обеда мы остались одни в комнате, и Хацуо оказала мне честь, сыграв для меня на пианино.

Вряд ли она была настоящим виртуозом, так как начала учиться всего 3 года назад. Однако я не был музыкальным критиком, и мне ее игра показалась верхом совершенства. Торжественные звуки музыки Моцарта, мой первый за много месяцев визит к дяде, теплая встреча с Хацуо согрели мне сердце. Было невыразимо приятно видеть это место покоя и радости после жестокостей военных училищ. Я буквально воспарил на небеса. Но визит получился коротким, и вскоре я вернулся в училище.

Учебный лагерь Цутиура расположен на берегу большого озера. Рядом находится аэродром с двумя взлетными полосами длиной 3000 и 2200 ярдов. В огромных ангарах могли разместиться сотни самолетов, и на авиабазе всегда кипела лихорадочная активность.

Наверное, я никогда не перестану удивляться тому, что ждало меня на каждой новой стадии подготовки. Едва я прибыл в новое училище, как обнаружил, что все мои предыдущие представления о флотской дисциплине были далеки от истины. Я с изумлением понял, что все дисциплинарные строгости на базе Сасебо были приятной разминкой перед Цутиурой. Даже морская артиллерийская школа казалась детским садиком по сравнению с летной.

«Летчик-истребитель должен быть агрессивным и стойким. Всегда». Такими словами нас приветствовал инструктор по физической подготовке, когда мы собрались вместе в спортивном зале. «Здесь, в Цутиуре, вы должны развить эти свои качества, или вы никогда не станете пилотом ВМФ». И он, не теряя времени, начал предметно показывать нам, как собирается развивать в нас постоянную агрессивность. Инструктор наугад выбрал двух курсантов из группы и приказал им бороться. Победитель покидал ковер.

Его противнику, который проиграл схватку, повезло меньше. Он остался на ковре и должен был вступить в поединок с другим курсантом. Пока он проигрывал, он оставался на ковре, измученный до предела, побитый и помятый. Часто это кончалось серьезными повреждениями. В ином случае ему приходилось бороться по очереди со всеми остальными 69 курсантами нашего класса. Если после окончания 69 поединков он еще мог стоять на ногах, то получал помилование. Но всего лишь на один день. На следующий день он снова должен был бороться с первым противником и так далее. Это продолжалось, пока он не одерживал победу, или его не исключали из школы.

Каждый из курсантов был полон решимости удержаться в летной школе, поэтому борцовские поединки часто принимали жестокий характер. Очень часто приходилось уносить потерявших сознание курсантов. Однако это не освобождало их от того, что начальство считало совершенно необходимой подготовкой. Их приводили в себя с помощью ведра воды и отправляли обратно на ковер.

После месяца теоретической подготовки на земле мы получили первые уроки летного мастерства. Полеты проводились по утрам, занятия в классах – после обеда. После ужина мы получали 2 часа для самоподготовки, а потом следовал отбой.

Время шло, и количество курсантов понемногу сокращалось. Учебные курсы требовали от нас предельного напряжения, а отчислялись курсанты за малейшую провинность. Так как морские летчики считались элитой флота и вообще всех вооруженных сил, им не прощалась ни одна ошибка. В течение 10 месяцев обучения из школы были изгнаны 45 курсантов из 75 поступивших туда. Инструкторы не применяли столь жестоких физических наказаний, с которыми я сталкивался ранее, однако в их власти было немедленно вышвырнуть из школы любого курсанта под любым предлогом. А этого мы боялись куда больше, чем самых жестоких побоев.

Исключительная жесткость требований была продемонстрирована нам перед самым выпуском. За день до окончания школы был отчислен один из курсантов. Военный патруль поймал его в подпольном баре города Цутиура, куда он зашел, чтобы отпраздновать окончание учебы. Выяснилось, что он немного поспешил. После возвращения в казарму ему приказали немедленно явиться в канцелярию класса. Сообразив, чем это пахнет, курсант просто рухнул на колени перед офицерами, но напрасно.

Руководство школы решило, что он виноват в двух непростительных проступках. О первом он, как всякий пилот, прекрасно знал. Ни один боевой летчик ни по какой причине не должен накануне вылета пить спиртные напитки. Во время выпускных экзаменов завтра нам предстояло пролететь в сомкнутом строю над аэродромом. Второе нарушение было более понятным, но от этого не считалось менее тяжелым. Ни один моряк не должен позорить флот, появляясь в местах, которые считались «запрещенными».

Физическая подготовка в Цутиуре была одной из самых серьезных в японских военных школах. Одним из самых неприятных испытаний был железный шест, на который нас заставляли карабкаться. На вершине шеста мы должны были повиснуть на одной руке. Любой курсант, который не мог провисеть в течение 10 минут, получал сильный удар по заднице и снова отправлялся на шест. В конце обучения те курсанты, которые избежали отчисления, могли провисеть на одной руке от 15 до 20 минут.

Каждый кадровый военнослужащий Императорского Флота должен был уметь плавать. Среди нас было много курсантов, которые выросли в горных районах и вообще никогда не плавали. Методика обучения была предельно простой. Курсанта обвязывали веревкой под мышки и вытаскивали в море, где он мог плыть. Или тонуть. Сегодня, когда мне исполнилось 39 лет, а в теле сидят осколки снарядов, я еще могу проплыть 50 метров за 34 секунды. В летной школе очень многие могли проплыть эту дистанцию менее чем за 30 секунд.

Каждый курсант должен был уметь проплыть под водой по крайней мере 50 метров и оставаться под водой не менее 90 секунд. Средний человек может усилием воли задержать дыхание на 40, пусть даже 50 секунд, но этого считалось мало для японского летчика. Мой собственный рекорд пребывания под водой составил 2 минуты 30 секунд.

Мы прыгали с подкидной доски сотни раз, чтобы улучшить наше чувство равновесия. Это должно было помочь управлять истребителем при выполнении фигур высшего пилотажа. Была особая причина уделять повышенное внимание прыжкам, потому что как только инструкторы почувствовали, что мы освоились с доской, нам приказали прыгать с вышки на твердую землю! Во время прыжка мы должны были совершить 2 или 3 сальто и приземлиться на ноги. Разумеется, кое-кто ошибался, и это приводило к роковым последствиям.

Акробатика составляла важную часть нашей физической подготовки, и все требования инструкторов следовало выполнять, иначе отчисление было неизбежно. Хождение на руках считалось делом совершенно обычным. Нам приходилось учиться стоять на голове, сначала по 5 минут, потом по 10, пока многие курсанты не научились стоять так по 15 минут и более. Лично я сумел довести личный рекорд продолжительности стояния на голове до 20 минут. В это время мои товарищи раскуривали сигареты и вкладывали мне в рот.

Разумеется, эти цирковые трюки были далеко не единственным, что от нас требовали. Однако они позволяли нам развить удивительное чувство равновесия и мышечной координации. Эти качества многим позднее не раз спасали жизнь.

Каждый курсант в Цутиуре обладал исключительно зорким зрением. Но это было минимально необходимое требование. Каждый подходящий момент использовался для тренировки периферического зрения. Мы учились различать удаленные предметы даже при беглом взгляде. Короче говоря, отрабатывали то, что должно было дать нам преимущество перед вражескими пилотами.

Одним из наших любимых состязаний было попытаться увидеть наиболее яркие звезды в дневное время. Это очень сложно, и для этого нужно обладать исключительно острым зрением. Однако наши инструкторы утешали нас тем, что заметить вражеский истребитель с расстояния нескольких тысяч метров ничуть не легче, чем увидеть звезду днем. А пилот, который первым заметит противника и начнет маневрировать, чтобы выйти на исходную позицию для атаки, получит в бою решающее преимущество. С помощью долгих тренировок мы стали настоящими асами в охоте на звезды. А затем нам пришлось двигаться дальше. Когда мы замечали какую-то звезду, то отводили глаза в сторону и моментально поворачивались назад, чтобы определить, сможем ли мы ее увидеть немедленно. Вот из таких мелочей и складывается летчик-истребитель.

Лично мне все эти упражнения очень помогли, хотя они могут показаться странными тем, кто незнаком с напряженной, меняющейся каждую секунду обстановкой смертельного воздушного боя. Насколько я помню, из моих более чем 200 столкновений с вражескими самолетами, исключая 2 маленькие помарки, вражеские истребители ни разу не захватили меня врасплох. К тому же я не потерял ни одного из своих ведомых от вражеских атак.

Пока мы учились в Цутиуре, все свободное время мы посвящали попыткам найти методы улучшить свою реакцию и добиться точности движений. Любимым упражнением было поймать рукой муху на лету. Наверное, в это время мы выглядели глупо, размахивая руками в воздухе. Но уже через пару месяцев муха, рискнувшая пролететь перед лицом любого из нас, встречала свой неминуемый конец. Способность к резким и точным движениям исключительно важна, когда сидишь в тесной кабине истребителя.

Эти старания улучшить свою реакцию помогли мне совершенно неожиданным образом. Мы вчетвером гнали на машине со скоростью 60 миль/час по узкой дороге, когда водитель потерял управление, и машина вылетела за обочину. Мы все дружно распахнули дверцы машины и вылетели наружу. Каждый получил свою порцию синяков и царапин, но ни один человек серьезно не пострадал, хотя автомобиль был разбит вдребезги.

Глава 4

25 курсантов, в том числе и я сам, составили 38-й выпуск класса унтер-офицеров в Цутиуре, закончив обучение в 1937 году. Я был назван лучшим курсантом года и получил в качестве награды серебряные часы от императора.

Эти 25 человек – все, что осталось от 70 курсантов, выбранных среди 1500 претендентов. Мы прошли обширную и суровую подготовку. Однако прежде чем нас направили в Китай, где в июле 1937 года начались боевые действия, нам пришлось пройти курс дополнительной подготовки в строевых эскадрильях.

Хотя нас готовили очень тщательно, несколько человек из моей группы были сбиты еще до того, как сами успели одержать хотя бы одну победу. Даже я, несмотря на свой необычайный талант пилотирования, мог встретить смерть в первом же бою, если бы мой противник действовал хотя бы чуть более агрессивно. Следует прямо признать, что в своем первом бою я действовал неуклюже и робко, и только поддержка моих товарищей и недостаток мастерства у противника спасли тогда мою жизнь.

Для меня воздушный бой всегда был трудной и утомительной задачей, которая вызывала почти невыносимое напряжение. Даже после того, как я провел несколько боев и уже сбил несколько вражеских самолетов, я всегда выходил из воздушной свалки весь взмокший. Всегда сохраняется минимальный шанс совершить незаметную ошибку, которая означает погребальный костер. Вы можете блестяще выполнять все фигуры высшего пилотажа, виражи, петли, бочки, иммельманы, пике, свечки – но одна-единственная мизерная ошибочка ставит крест. Из 25 человек, закончивших училище вместе со мной, в живых остался я один. Долгая и тяжелая воздушная война, которая в первые дни складывалась исключительно благоприятно для нас, постепенно превратилась в жуткий кошмар, когда нам приходилось сражаться против неуклонно нарастающих сил противника, сражаться без всякой надежды на успех.

В 1930-х годах японский флот готовил примерно 100 летчиков каждый год. Очень жесткий отбор и практика постоянных отчислений приводила к тому, что несколько тысяч вполне квалифицированных курсантов сокращались до 100 и менее подготовленных пилотов. Если бы флот имел дополнительные средства для развертывания программы обучения и хоть немного облегчил просто невыносимые условия подготовки летчиков, я думаю, что наше положение в годы Второй Мировой войны было бы значительно легче. Не сомневаюсь, что исход остался бы тем же самым, но безжалостное истребление нашей авиации, которое происходило в последние 2 года войны, вряд ли повторилось бы. Только после начала войны на Тихом океане постепенное сокращение числа опытных пилотов подтвердило необходимость срочно организовать поставку пополнений, что вынудило флот пересмотреть систему обучения летчиков. Но было уже поздно. Квалификация пилотов, подготовленных в годы войны, была, в лучшем случае, сомнительной. Я твердо знаю, что 45 курсантов, исключенных из моего класса в Цутиуре, значительно превосходили летчиков, прошедших военную программу обучения.

После окончания училища мы были распределены по различным эскадрильям для прохождения строевой учебы. Я был отправлен на авиабазы ВМФ Оита и Омура, расположенные на севере Кюсю. И здесь, и там проводилась подготовка к полетам с наземных аэродромов и с авианосцев. Мое знакомство с пилотами авианосной авиации стало для меня потрясением. Их владение высшим пилотажем было просто поразительным. Я сомневался, что все мое искусство, приобретенное за годы тренировок, позволило бы мне хотя бы приблизиться к ним.

Особенно трудным для меня оказалось освоить посадку на авианосец. После месяца изнурительной отработки заходов и касаний, касаний и новых заходов, повторов и повторов мне удалось преодолеть все проблемы. Но самым странным в результате оказалось то, что я ни разу в жизни не действовал с авианосца в бою. Все мои боевые вылеты до последнего были совершены с сухопутных аэродромов.

После 3 месяцев интенсивной подготовки на авианосце и береговых аэродромах я получил приказ прибыть на авиабазу Гаюсюнь на Формозе, которая тогда принадлежала Японии. Темп жизни резко изменился. Китайская война уже бушевала с неослабной яростью на всем огромном фронте. Поэтому совершенно не удивительно, что срочно потребовались летчики-истребители, даже такие зеленые, каким был я в то время.

С Формозы я был направлен в Цзюцзян{Трудно переводить китайские названия с английского. Авторы называют этот город Kuikiang, но с помощью карты в мемуарах генерала Ченнолта удалось установить, что речь идет о Цзюцзяне в провинции Цзянсин. Прим. пер.} на юго-востоке Китая, и в мае 1938 года я впервые побывал в бою. Впрочем, мой боевой дебют нельзя назвать удачным. Командир авиаполка «Цзюцзян» не допускал молодых пилотов к регулярным боевым вылетам, так как опасался, что их неопытность будет слишком бросаться в глаза на фоне действий ветеранов, давно воевавших в Китае. Поэтому в течение нескольких дней я летал только на штурмовку, поддерживая действия армии. Эти вылеты вряд ли были опасными. Японская армия громила противника на земле, а сопротивления в воздухе китайцы практически не оказывали. Прошло несколько недель, и я потихоньку начал возмущаться тем, что меня используют только в роли штурмовика. Я был энергичен и честолюбив, я гордился своим званием морского летчика 2 класса и был полон решимости доказать свою отвагу в бою с вражескими самолетами. 21 мая, наконец-то, я с радостью увидел свое имя в списке 15 летчиков-истребителей, которые на следующий день должны были совершить вылет в район Ханькоу. Этот вылет вполне мог завершиться боем, так как в Ханькоу в то время находилась главная авиабаза националистического Китая.

В 1938 году истребитель «Зеро», с которым я позднее отлично познакомился, еще не поступил на вооружение строевых эскадрилий. Мы летали на истребителе Мицубиси «Тип 96», который союзники позднее назвали «Клод». Это была тихоходная машина с малым радиусом действия. Она имела неубирающееся шасси и открытый кокпит.

Наши 15 истребителей вылетели из Цзюцзяна рано утром 22 мая. Построившись 5 клиньями, мы начали набирать высоту. Видимость была прекрасной. 90 минут полета от нашего аэродрома на северо-запад к Ханькоу больше всего напоминали безмятежный учебный полет. Ни один перехватчик не поднялся, чтобы атаковать нас, ни одно зенитное орудие не выстрелило нам вслед. С трудом верилось, что внизу идет война.

С высоты 10000 футов аэродром Ханькоу выглядел совершенно обманчиво. Яркая зеленая трава сверкала под утренним солнцем, и больше всего вражеская авиабаза походила на отлично ухоженное поле для гольфа. Но истребители не используют никакие спортивные сооружения, а те три точки, которые скользили над землей, набирая высоту, направлялись навстречу нам и были вражескими истребителями.

Совершенно неожиданно они оказались на одной высоте с нами и сразу стали большими, черными и грозными. Без всякого предупреждения – я, во всяком случае, этому поразился – один из вражеских самолетов покинул строй и с угрожающей скоростью бросился на меня. Все грандиозные планы, которые я строил на первый бой, моментально испарились. Я почувствовал, что все мои мускулы внезапно напряглись. Мне неприятно вспоминать об этом сегодня, я буквально затрясся от возбуждения и испуга, поняв, что вражеский самолет выбрал меня в качестве цели!

Я часто думаю, что в тот момент действовал просто глупо, и читатель может со мной согласиться. Однако я должен напомнить, что наши умственные способности на высоте 10000 футов после продолжительного полета в условиях недостатка кислорода слегка притупились, и мы были совсем не теми, что на земле. На этой высоте воздух разрежен, и потому в мозг поступает меньше кислорода. Рев мотора в открытой кабине просто оглушителен, как и свист ледяного ветра, проносящегося мимо лобового стекла. Но при всем этом пилот не должен ни на секунду ослаблять внимание. Я постоянно вертел головой, оглядываясь во всех направлениях, чтобы не быть застигнутым врасплох, работал ручкой управления, педалями руля, сектором газа, внимательно следил за приборами. Короче говоря, я окончательно перестал соображать!

Но на помощь мне пришли привычки, вколоченные за период обучения. В бою следовало любой ценой выполнять самый главный приказ: «Всегда держись в хвост головному истребителю своей тройки». Судорожными движениями я потуже затянул ремешки своей кислородной маски (запаса кислорода хватало только на 2 часа, поэтому мы пользовались маской лишь в бою на высотах более 10000 футов) и толкнул сектор газа вперед до упора. Мотор в ответ обиженно взревел, и истребитель буквально прыгнул вперед. В воздухе вокруг меня замелькали какие-то предметы, это остальные японские пилоты рванули ручки сброса подвесных баков. А я совершенно забыл избавиться от этого огнеопасного предмета, висящего под моим фюзеляжем. Моя рука тряслась, и я промахивался мимо ручки сброса бака. Я был самым последним, кто от него избавился.

Я совершенно растерялся. Все, что я делал, я делал неправильно. Я забыл все основные правила воздушного боя. Я не видел ни одного вражеского самолета и не мог сказать: стреляют по мне или нет. Все, что я видел – это хвост своего ведущего. В отчаянии я вцепился в него, и со стороны, наверное, казалось, что наши истребители были связаны невидимым канатом.

Наконец я занял позицию, предписанную ведомому – сзади и чуть сбоку от ведущего, и тогда начал постепенно приходить в себя. Я больше не крутился в кабине, как слепой. Сделав глубокий вдох, я осмелился посмотреть влево. И вовремя! Два вертких вражеских истребителя мчались прямо на мой самолет. Это были И-16 русской постройки, которые имели убирающееся шасси. Их мотор был гораздо мощнее мотора «Клода», и потому И-16 были быстроходнее и маневреннее.

И я снова опозорился. Можно сказать, что в эти секунды мне повезло родиться второй раз. Мои руки беспорядочно дергались, я просто не знал, что мне делать. Вместо того чтобы отвернуть в сторону или изменить высоту, я просто продолжал лететь по прямой. По всем законам воздушной войны меня должны были сбить в этот момент. Но совершенно неожиданно оба русских истребителя отвернули в сторону как раз в тот момент, когда я должен был оказаться у них на прицелах. Я просто не мог поверить в свое чудесное спасение!

Но ответ оказался предельно простым. Предполагая, что я потеряю голову в своем первом бою – как и произошло! – командир звена приказал одному из опытных пилотов прикрывать меня сзади. Именно он заставил вражеские самолеты отвернуть, так как бросил свой истребитель в крутой вираж и устремился на них.

А вот я все еще не мог сделать ничего разумного. Я выскочил из смертельной ловушки и теперь летел неведомо куда, ничего не видя и не замечая. Я даже не понял, что в результате своих хаотичных маневров оказался в 450 ярдах позади одного из русских самолетов. Я просто сидел в кабине и пытался успокоить сам себя, чтобы сделать хоть что-либо вообще. Наконец я вышел из столбняка и посмотрел вперед.

Русский истребитель маячил у меня на прицеле, и тогда я нажал гашетку. Ничего не произошло. Я дергал гашетку и стучал по ней, проклиная заклиненные пулеметы. Лишь потом я заметил, что вступил в бой с вражескими самолетами, так и не сняв пулеметы с предохранителя.

Унтер-офицер, летевший слева от меня, потерял терпение, глядя, как я мечусь по кабине. Он бросил свой самолет вперед и дал очередь по удирающему врагу. Пули пролетели мимо вражеского истребителя, который резко отвернул вправо и проскочил всего в 200 ярдах от меня. Но теперь я был готов и тоже нажал на спуск. Пулеметы выплюнули порцию свинца, но тоже мимо. Я упустил еще одну блестящую возможность.

Но теперь я поклялся сбить русский истребитель, даже если для этого придется протаранить его. Я дал полный газ и начал сближаться с ним. Вражеский пилот бросал свою машину из стороны в сторону, выполнял змейки, и каждый раз удачно уклонялся от моих очередей. Его резкие повороты и попытки поймать меня на прицел были неожиданно неуклюжими. Его собственные очереди безвредно вспарывали воздух далеко от меня. На самом деле у вражеского пилота не было ни одного шанса. Я не подозревал об этом, но несколько «Клодов», которые кружили над нами, были готовы в любой момент спикировать на русский истребитель, если вдруг я окажусь в опасной ситуации.

Противник это понимал, а потому сосредоточил все усилия на попытках спастись самому, а не на том, чтобы сбить меня. И свою задачу он выполнил. Я сделал крутой вираж, увидел И-16 всего в 150 ярдах перед собой и всадил очередь ему прямо в мотор. В следующий момент из вражеского истребителя повалил жирный черный дым, и он посыпался вниз. Лишь когда И-16 взорвался, упав на землю, я сообразил, что истратил все боеприпасы, что делать было настрого запрещено. Каждый летчик-истребитель должен сохранить сколько-то патронов на обратный путь, если вдруг он столкнется с вражескими истребителями.

Я начал судорожно оглядываться, пытаясь увидеть своих товарищей, и мое сердце замерло, когда я обнаружил, что остался совершенно один. Я оторвался от группы. Моя победа оказалась сущей пародией, так как мои товарищи подали мне ее на блюдечке с голубой каемочкой, а я потерял их, гоняясь за русским истребителем. Я сгорал от унижения, вспомнив свои глупые действия, и чуть с трудом сдержал слезы. Наконец я пришел в себя и осмотрелся еще раз. Лишь теперь я заметил 14 истребителей «Клод», летевших в сомкнутом строю. Они терпеливо ожидали, пока я присоединюсь к ним. Я думаю, что еще через 5 минут я просто расплакался бы от стыда.

Когда мы приземлились в Цзюцзяне, я вылез из кабины совершенно измученный. Мой командир звена прибежал к моему самолету, пылая от ярости. Он орал: «Сакаи! Из всех …! Ты поганый козел, Сакаи! Просто чудо, что ты все еще жив! За всю свою жизнь я не видел более идиотского пилотирования! Ты…» Он задохнулся от злости и замолчал. Я уставился в землю, даже не пытаясь возражать. Я сильно опасался, что он потеряет остатки самообладания и набросится на меня с кулаками. Однако он как-то сумел сдержаться.

Командир сделал самое худшее, что мог придумать. Он просто повернулся ко мне спиной и ушел.

Глава 5

Мне и сегодня неизвестно, кем был по национальности вражеский пилот, управлявший китайским истребителем русской постройки. Были все основания предполагать, что русские «добровольцы» перегоняли советские самолеты через границу, но мы ни разу не нашли в обломках сбитого самолета тело русского пилота.

Наш флот имел достоверные доказательства того, что в китайских ВВС воевали летчики «Иностранного легиона». Это были люди самых разных национальностей, которые летали на разнотипных истребителях, так как мы сталкивались не только с русскими самолетами, но и американскими, английскими, немецкими и другими. Впрочем, изредка на этих самолетах летали китайские националисты.

Мы точно узнали, что на одном истребителе американской постройки летал американский же пилот, когда этот самолет разбился недалеко от Шанхая. Наши солдаты сразу прибыли на место катастрофы и вернулись с телом пилота. По обнаруженным документам установили, что пилот был американцем.

Моя победа над советским истребителем помогла стереть воспоминания о моих плохих действиях. На следующий день я сразу нарисовал синюю звездочку на фюзеляже своего истребителя «Клод», теперь на борту истребителя красовались 6 звезд. Японские пилоты, особенно унтер-офицеры, не летали постоянно на одном и том же самолете. На базе имелось более чем достаточно самолетов, и мы брали любую машину, только чтобы вылететь в назначенное время. Не раз и не два это помогало неопытному пилоту. Вражеский летчик, заметив на фюзеляже десяток или более звезд, предпочитал не вступать в схватку с «грозным асом».

Конфликт в Китае был неправильной войной. В наших вооруженных силах его даже не называли «войной», все говорили о Китайско-японском инциденте. Я полагаю, точно такая же ситуация сложилась в Америке, когда США бросили крупные силы в Корею. Американский конгресс не объявлял войну официально, и это считалось «полицейской акцией». Задолго до этого наше правительство действовало точно таким же образом. Мы не стали объявлять войну, поэтому все ограничилось «инцидентом».

Как только стало выгодно, мы создали марионеточное правительство во главе с генералом Ван Цзин-Веем, видным китайским лидером, который открыто порвал с Гоминьданом генералиссимуса Чан Кай-Ши. Однако самым удивительным аспектом этого конфликта была жестокая борьба, развернувшаяся между Гоминьданом и Коммунистической партией. При каждом удобном случае коммунисты нападали на войска националистов, которые отступали под ударами нашей армии.

Для борьбы с японцами на суше Китай располагал огромными армиями из миллионов солдат, которые во много раз превосходили наши войска. Однако колоссальное численное превосходство редко приносило пользу китайцам, так как их войска были слабо подготовлены и плохо вооружены. Раз за разом дикие орды противника нападали на наши отлично снаряженные войска и тут же откатывались, понеся чудовищные потери. Даже материальная помощь союзников, которые доставляли вооружение через Бирму, Монголию и Синьцзян, не помогала ликвидировать качественное неравенство. Разумеется, эти поставки поддерживали врага. Именно они позволили Чану в относительном порядке отступить к Чунцину, но ни разу даже иностранное вооружение и техника не помогли китайцам начать серьезное наступление против нас. Это была односторонняя война до самой капитуляции Японии перед союзниками в августе 1945 года.

Однако все это не означает, что Япония покорила, или хотя бы пыталась покорить многочисленное население Китая, либо оккупировать его обширную территорию. Это было просто физически невозможно. Вместо этого наши войска занимали ключевые города в стратегически важных районах, перерезали вражеские коммуникации, а потом накладывали контрибуцию на миллионы китайских крестьян, оказавшихся во власти японских оккупационных сил.

За пределами этих огражденных стенами крупных городов жуткая смерть ожидала любого японца. Передвигаться по стране могли только крупные войсковые соединения. Партизаны Чана, так же, как и китайские коммунисты, устраивали засады буквально повсюду и стремились уничтожать тех солдат, которые попадали к ним в руки. Наши офицеры также прекрасно понимали, что китайские чиновники в оккупированных городах, несмотря на всю лесть и демонстрируемое желание сотрудничать, на самом деле поддерживают постоянную связь с бандами партизан, кочующими по сельской местности и горам. Во многих случаях такие контакты осуществлялись с прямого согласия японского командования!

Это действительно была странная война.

Много раз я вылетал для поддержки наших пехотных частей и с удивлением разглядывал картину, разворачивающуюся внизу. Я видел китайских фермеров, которые трудятся на своих полях, не обращая внимания на яростные рукопашные схватки или ожесточенные перестрелки между японскими и китайскими солдатами, происходящими совсем неподалеку. Несколько раз я летал над улицами городов, осажденных нашими войсками и подвергающихся сильнейшему артиллерийскому обстрелу. На этих улицах лавки продолжали торговать «как обычно», хотя по мостовой рекой текла кровь китайских солдат, удерживающих город.

Впрочем, для японских авиационных частей война в Китае была не слишком трудной. Война в воздухе складывалась в нашу пользу. Через 16 месяцев после моего прибытия в Цзюцзян наши войска далеко продвинулись вглубь вражеской территории, и мы получили в свое распоряжение относительно неплохие сооружения аэродрома Ханькоу. Вся наша часть перебазировалась туда.

К этому времени японские газеты в цветах и красках описали мою первую победу над вражеским истребителем. Пришло письмо от моей матери, пронизанное гордостью за меня. Ее слова бальзамом пролились мне на душу. Не меньший интерес представляло письмо Хацуо Хирокава, дочери моего дяди, которой исполнилось уже 16 лет. «Недавно моего папу назначили почтмейстером в Токусиму на острове Сикоку. Теперь я учусь в Высшей женской школе Токусимы. Как ты легко можешь представить, она сильно отличается от токийской. Твое письмо потрясло меня. Оно доставило большую радость всем моим одноклассницам. Каждый день мы открываем газеты в надежде найти новое сообщение о тебе. Мы хотим быть уверенными, что не пропустили ни одного известия о наших воздушных победах в Китае.

Я хотела бы, Сабуро, познакомить тебя со своей лучшей подругой здесь, в Токусиме. Это Микико Ниори. Микико самая красивая девушка в нашем классе и самая умная. Ее отец – профессор в колледже в Кобе. Из всех одноклассниц, которым я показывала твое письмо, на нее оно произвело самое большое впечатление, и она просила меня познакомить вас».

В письмо была вложена фотография Хацуо и Микико, стоящих рядом, а также письмо девушки, которую я ни разу не видел. Она действительно была такой хорошенькой, как говорила Хацуо. Мне было интересно читать ее красочное описание города и рассказ о ее семье.

Письма из дома очень меня обрадовали, и теперь я даже начал напевать во время работы. Я помню этот день совершенно отчетливо. 3 октября 1939 года. Я только что кончил читать почту и теперь чистил пулеметы на своем самолете. На аэродроме царили мир и покой. О чем беспокоиться? Мы громили китайцев и иностранных пилотов каждый раз, когда встречали их в воздухе.

Внезапно тишину нарушили громкие вопли с вышки управления полетами. И совершенно внезапно, без всякого предупреждения, воздух потряс ужасный грохот. Земля начал подпрыгивать и трястись, ударная волна больно ударила по ушам. Кто-то взвизгнул, хотя это уже и не требовалось: «Воздушный налет!» А затем завыли сирены, хотя это предупреждение явно запоздало.

Времени размышлять у нас уже не было, следовало попытаться добежать до убежища. Грохот взрывающихся бомб слился в один сплошной гул. Над аэродромом поднялось облако дыма, я слышал свист разлетающихся в разные стороны осколков. Несколько других пилотов вместе со мной помчались из мастерской к убежищу. Я низко пригибался, чтобы не попасть под летящие осколки, и шлепнулся на землю между двумя большими водяными цистернами. И очень вовремя. Вскоре хранилище пулеметных лент со страшным грохотом взлетело на воздух в облаке дыма и огня. Затем серия бомб легла поперек аэродрома. Взрывы больно ударили по ушам и засыпали нас землей.

Если бы я упал на землю хотя бы на секунду позже, это наверняка стало бы концом. Когда бомбы кончили рваться, я поднял голову и посмотрел, что же происходит. Сквозь непрерывный грохот разрывов по всему аэродрому слышались отчаянные крики и стоны. Люди, лежавшие вокруг меня, получили ранения. Я пополз было к ближайшему пилоту, но тут внезапно тело резанула сильная боль. Я торопливо ощупал себя и понял, что брюки пропитались кровью. Хотя боль была ужасной, раны, к счастью, оказались неглубокими.

А затем я совершенно потерял голову. Я вскочил на ноги и снова побежал. На этот раз я помчался к взлетной полосе, то и дело опасливо поглядывая в небо. Над головой я заметил 12 бомбардировщиков в четком строю, которые описывали широкий круг на высоте по крайней мере 20000 футов. Это были русские двухмоторные бомбардировщики СБ, основные бомбардировщики китайских ВВС. Было бы бессмысленно отрицать смертоносную эффективность их внезапной атаки. Нас застигли врасплох. Ни один человек ни о чем не подозревал, пока бомбы со свистом не полетели вниз. Когда я осмотрел аэродром, то испытал сильное потрясение.

Большинство из 200 армейских и флотских бомбардировщиков, выстроенных крыло к крылу на длинных рулежных дорожках, теперь пылало. Высокие столбы пламени поднимались, когда взрывались топливные баки, в воздух летели огромные клубы дыма. Те самолеты, которые еще не горели, были изрешечены множеством осколков, из пробитых баков струями хлестал бензин. Огонь перекидывался с самолета на самолет, с жадностью пожирая бензин. И вот бомбардировщики и истребители, один за другим, охватывало пламя. Бомбардировщики взрывались, словно петарды, истребители горели, как коробки спичек.

Я побежал вокруг горящих самолетов, словно спятил, отчаянно пытаясь найти хоть один целый истребитель. Каким-то чудом несколько «Клодов», стоявших отдельно, избежали уничтожения. Я прыгнул в кабину самолета, запустил двигатель и, не дожидаясь, пока он прогреется, повел истребитель по дорожке.

Бомбардировщики постепенно набирали высоту, но мой более скоростной истребитель понемногу догонял их. Я двинул сектор газа вперед до упора, выжимая каждую каплю скорости из обиженно ревущего «Мицубиси». Через 20 минут после взлета я почти поравнялся с вражескими самолетами, поднявшись на такую высоту, что уже мог открыть огонь по их незащищенным животам.

Меня совсем не волновало то, что я пилотировал единственный истребитель, находящийся в воздухе. Мне было ясно, что слабо вооруженный «Клод» не может представлять серьезную угрозу для 12 бомбардировщиков. Внизу подо мной находился город Ичан, который все еще удерживали китайские войска. Если меня собьют здесь, и если я спасусь из падающего самолета, меня ждет верная и страшная смерть от рук солдат Чана. Но я, не колеблясь, пошел в атаку. Именно потому, что я был воспитан в самурайских традициях, лишь одна мысль владела мной – нанести противнику как можно более тяжелые потери.

Я догонял их сзади и пока был чуть ниже замыкающего бомбардировщика. Противник меня заметил, о чем сообщили замигавшие огоньки пулеметных выстрелов. Но вражеский стрелок не сумел попасть в «Клод», и я сблизился, насколько это было возможно, после чего открыл огонь по левому мотору самолета. Когда я проскочил мимо и оказался выше бомбардировщика, то заметил дым, который повалил из обстрелянного мной мотора. Бомбардировщик покинул строй и начал терять высоту. Я развернулся и спикировал на него, чтобы добить его. Но я так и не успел это сделать. Уже когда я толкнул ручку вперед, то вспомнил, что нахожусь по крайней мере в 150 милях западнее Ханькоу. Дополнительная погоня за бомбардировщиком означала, что мне просто не хватит топлива, чтобы вернуться на базу. Мне придется садиться на вражеской территории.

Если ты рискуешь жизнью в бою – это одно, если ты просто так ставишь под удар и себя, и самолет – это совсем другое. Продолжать атаку было бы самоубийством, пока не было необходимости применять крайние меры. Я повернул домой. Дотянул русский бомбардировщик до своего аэродрома или нет, я, конечно же, не знаю. Но самое худшее, что грозило его экипажу – вынужденная посадка среди своих.

Вернувшись в Ханькоу, я понял, что 12 бомбардировщиков нанесли базе просто чудовищный ущерб. Почти все наши самолеты либо сгорели, либо были разбиты. Командир базы потерял левую руку, несколько его офицеров, многие летчики, техники и механики либо погибли, либо получили ранения.

Я забыл о своих собственных ранах. Горячка погони и лихорадка боя заставили временно забыть о боли. Но я сделал всего пару шагов от самолета и повалился на землю.

Раны заживали медленно. Через неделю, когда я все еще валялся в госпитале, я получил письмо от Хацуо, с известием не менее ужасным, чем разгром аэродрома противником.

«Мне очень-очень тяжело писать это письмо. Но у меня для тебя ужасная новость. Моя дорогая подруга Микико погибла в дорожной аварии 3 октября. Я просто плачу, когда пишу это. Я потрясена до глубины души. Я почти рассердилась на бога. Почему, почему такая чудесная девушка, как Микико, должна умереть в 16 лет, причем без малейшей вины со своей стороны. Я ненавижу сама себя за то, что должна сообщить об этом тебе, летчику истребителю, который сейчас сражается. Но кто еще сделает это…»

В письме Хацуо лежал заклеенный конверт от матери Микико. Она писала:

«Несчастная Микико вместе с Хацуо-сан рассказывала нам о вас каждый день. Она с тревогой ждала вашего ответа на письмо, которое она отправила через Хацуо-сан. Но ваше чудесное письмо пришло только в день похорон Микико. О, как бы она была счастлива, если бы сумела прочитать его до своей смерти. Она была чудесной дочерью, доброй, красивой, настоящим ангелом!

Может быть, именно поэтому всемогущий бог забрал ее так рано. Я не знаю. Я плачу целыми днями. Я знаю, вам будет приятно узнать, что ваше письмо помещено в ее урну и отправилось вместе с ней на небеса. Пожалуйста, примите глубочайшую благодарность мою и моего мужа за то, что вы написали ей. Мы будем молиться, чтобы дух Микико защитил вас в небесах от вражеских пуль».

Я не знал, что думать. Я был просто оглушен и потерял способность рассуждать. Через несколько часов, лежа на своей кровати и глядя в потолок, я начал сочинять длинное письмо матери Микико, пытаясь выразить свое сочувствие ее страшной потере. В это письмо я вложил небольшую сумму денег, чтобы семья возложила дары на могилу девушки, как это положено по древним обычаям.

В течение нескольких дней я страстно желал попасть домой, чтобы увидеться с семьей, поговорить с матерью, братьями и сестрами.

Мне не пришлось слишком долго ждать возвращения в Японию. Через 2 дня я получил приказ в порядке ротации отправиться в авиаполк «Омура». Эта авиабаза находилась совсем рядом с моей деревней. Мой отъезд вряд ли можно назвать торжественным. Командир летного состава с каменным лицом предупредил меня: «По соображениям военной тайны вы не должны никому в Японии рассказывать о катастрофе. Понятно?»

Я ответил: «Так точно. По соображениям военной тайны я не должен никому в Японии рассказывать о катастрофе». Затем я козырнул и отправился на аэродром, чтобы занять место в транспортном самолете, который должен был доставить меня домой.

Глава 6

Я вернулся на базу Омура в мрачном расположении духа. Сокрушительная атака нашего аэродрома, во время которой погибли много моих близких друзей, смерть Микико, мои собственные раны привели меня в подавленное состояние. Более того, хотя авиабаза была недалеко от моего дома, я не получил разрешения навестить семью, пока мои раны не заживут окончательно.

Я с опасением ждал первой встречи с командиром летного состава Омуры. Когда я прибыл сюда в прошлом году, его презрение и недружелюбие по отношению к курсантам проявлялись совершенно открыто. Но когда я вытянулся по стойке смирно перед его столом, к моему огромному удивлению, капитан 2 ранга широко улыбнулся. Несколько секунд он смотрел на меня, разглядывая мой мундир, мое лицо, мои глаза, которые смотрели строго по уставу прямо вперед. Однако он просто сиял! Я не знал этого, но новость о моей атаке в одиночку 12 русских бомбардировщиков, хотя она и не закончилась успехом, уже стала известна в Японии. Я больше не был для капитана 2 ранга ничтожным курсантом, на которого следует орать. Он сообщил мне, что я могу остаться в Омуре, чтобы спокойно отдохнуть. Какое-то время меня даже не будут привлекать к несению службы. Такой поворот событий просто ошарашил меня. Нигде и никогда с рядовым составом еще так не обращались.

Уже в столовой я сообразил, что мои полеты в Китае, сбитый самолет и атака русских бомбардировщиков превратили меня в маленького героя для курсантов, обучавшихся на этой базе. Было странно и приятно видеть, как люди собираются вокруг меня, чтобы послушать рассказы о воздушной войне на Азиатском материке.

В течение недели я отдыхал и отсыпался, что мне было очень нужно, а также следил за учебными полетами курсантов. Затем я получил письмо от девушки, имя которой мне было незнакомо. Фудзико Ниори писала мне:

«Я сестра Микико, и я хочу воспользоваться случаем от всего сердца поблагодарить вас за ваше письмо моей матери и также за ваши теплые слова и отношение к моей младшей сестре. Ваше письмо стало для нашей семьи лучом солнца в пучине, куда мы погрузились после смерти Микико. Я не стыжусь признаться, что все мы плакали, когда Микико ушла от нас туда, где она будет более счастливой.

Я должна признаться, что до того, как прочитала ваше письмо, была уверена, что все летчики-истребители интересуются только войной, что все они грубые, бесчувственные люди. Ваше письмо полностью изменило мое мнение. Если вы позволите, я искренне хотела бы стать вашим другом, особенно в память о моей сестре. Я буду совершенно счастлива, если вы сочтете возможным ответить на это письмо».

В конверт был вложен портрет Фудзико. Надо сказать, что эта 18-летняя девушка была еще симпатичнее, чем ее сестра.

Я сразу же написал ответ, рассказав, что получил в Китае небольшое ранение и сейчас вернулся в Японию для окончательного лечения. Я написал, что доктора пообещали мне, что вскоре я снова начну летать, и что я надеюсь увидеться с ней в ближайшем будущем.

Буквально через пару дней от нее пришло новое письмо. Фудзико подробно описала жизнь в городе Токусима на острове Сикоку, все события, происходящие там. В следующие несколько месяцев у меня почти не было дел на авиабазе Омура, и я много времени проводил за письмами к Фудзико. Я много писал сам и по несколько раз перечитывал ее послания. Ее письма были написаны очень изящным слогом, и я гадал: сама ли девушка писала все это, или письма редактировала ее мать, что было довольно обычным делом.

В ноябре 1939 года я получил первое суточное увольнение за целый год, чтобы я мог посетить свою семью и повидать мать. Мои раны окончательно затянулись, и я был рад поехать домой. Путешествие на поезде занимало не более часа. Я знал, что дома уже созрел рис и началась жатва. К наступлению зимы поля должны быть убраны, но меня это уже не касалось. После того как я убрался из Китая, моя родная провинция казалась мне настоящим садом по сравнению с тамошней разрухой. И я любовался окрестностями во время поездки по железной дороге. Я смотрел на прекрасные горы Кюсю, поднимающиеся в небо, густые зеленые леса, искрящиеся на солнце реки.

Я не мог поверить своим глазам, когда шел по дороге к моему старому, маленькому домику. Во дворе собралась большая толпа, которая смотрела на дорогу. Как только люди заметили меня, они разразились приветственными криками. Я с удивлением увидел, что мою мать сопровождает не более не менее как сам староста деревни! Но не только этот почтенный господин вышел встречать меня. Почти все деревенские официальные лица толпились рядом, радостно размахивая руками.

Староста деревни громким голосом провозгласил: «Добро пожаловать домой, Сабуро, герой нашей скромной деревни!» Я был просто ошарашен. Я даже не мечтал ни о чем подобном! Я смутился и попытался объяснить старосте, что никакой я не герой, что я всего лишь унтер-офицер, который сумел сбить русский истребитель.

Он перебил меня: «Нет-нет, хватит скромничать. Это очень хорошее качество, но мы все прекрасно знаем, что тебя наградили серебряными императорскими часами за успехи в морской летной школе, и что тебя считают одним из самых многообещающих летчиков страны!»

Я не мог вымолвить ни слова. Передо мной промелькнули события пятилетней давности, когда я уходил по этой же дороге, позор семьи и всей деревни, когда друзья детства поспешно отводили глаза, стыдясь меня. Разве подозревали все эти люди, как я беспорядочно метался в своей кабине в первом бою! Или как мой командир заходился от ярости, распекая глупца. А теперь… Все в прошлом! Это было поразительно.

Затем на маленьком дворике началось празднование. Были горы еды и множество бутылок рисовой водки сакэ. Я все еще не мог прийти в себя после оказанного мне торжественного приема, но моя мать отвела меня в сторону и прошептала: «Они были так добры к нам. Всю эту еду они собрали, чтобы отпраздновать твое возвращение! Не хмурься и не сердись. Будь вежливым, как ты это умеешь».

Присутствующие желали услышать обо всем, что происходило в Китае. Они постоянно требовали, чтобы я в мельчайших деталях рассказал о своем бое с русским истребителем и о том, как я атаковал строй русских бомбардировщиков. Было странно слышать, как эти старики, пользовавшиеся огромным уважением в нашей деревне, восхищались тем, что я сделал. Но самым чудесным были сияющие глаза моей матери, которые лучились гордостью за своего сына. Остальная моя родня, три брата и сестры, надели свои самые лучшие одежды. Они сидели, счастливые и улыбающиеся, и просто любовались происходящим. У меня осталось совсем немного времени, чтобы переговорить с матерью. Праздник затянулся почти на всю ночь.

Когда гости разошлись, я понял, что наша семья осталась такой же бедной, как была, когда я поступил на службу во флот. Мать постаралась развеять мои страхи, заверив, что теперь вся деревня помогает ей в работе, а наши соседи просто не могут быть добрее.

Во время службы в Китае большую часть своего жалования я отсылал домой семье. В Китае тратить деньги было просто негде. Я никогда не пил и мало интересовался девушками. Но существовали неписанные правила поведения пилотов, и я не хотел выделяться среди остальных.

Моя мать продолжила: «Сабуро, мы очень благодарны за то, что ты продолжаешь помогать нам, присылая домой свое жалование. Но я хотела, чтобы ты прекратил это. Ты присылаешь деньги, которые могут понадобиться тебе самому. Сейчас самое время подумать о самом себе. Ты должен начать откладывать деньги на свадьбу».

Я горячо запротестовал. Я сумел собрать довольно значительную сумму, но в обозримом будущем пока не собирался жениться. Внезапно я вспомнил Фудзико, от которой почти ежедневно получал письма. До меня вдруг дошло, что если бы я остался в деревне, а не поступил на флот и стал морским летчиком, то ее семья не позволила бы ей даже разговаривать со мной.

После возвращения в Омуру командир летного состава базы вернул меня в воздух. Я начал серию тренировочных полетов, чтобы восстановить навыки управления истребителем. В середине января 1940 года я нашел свое имя на доске объявлений в приказе, который сообщал, что я вместе с несколькими другими пилотами должен буду 11 февраля участвовать в показательном полете над большим промышленным городом Осака по случаю празднования Дня основания нации.

Я спешно написал письмо Фудзико, рассказав ей об этом. В своем ответном письме она спросила, где я остановлюсь в Осаке, так как «мои родителя и я сама хотим встретиться в этот день с тобой». Визит ее семьи! Это была высокая честь, так как им пришлось бы провести в дороге целый день, чтобы из Токусимы добраться в Осаку через Внутреннее море.

Показательный полет прошел отлично. С воздуха Япония выглядела прекрасной, чистые и аккуратные рисовые и ячменные поля, ухоженные садики и парки. Я видел ребят, которых во дворах школ построили буквами слова «Банзай», когда наши самолеты пролетали над ними. Во второй половине дня все закончилось, и мы отправились в свои номера в гостинице в Осаке.

Едва я успел побриться и надеть свежий китель, как примчался один из унтер-офицеров и завистливо сообщил: «Пилот Сакаи! Выходите! Ваша невеста желает вас видеть!» Все расхохотались и начали шутить, а я покраснел и пулей выскочил из номера.

И тут я увидел Фудзико. Я замер на лестнице и просто смотрел на нее, затаив дыхание. Она была одета в красивое кимоно и ждала меня вместе с родителями в холле. Я едва мог говорить, и мне стоило больших усилий оторвать взор от девушки. Я даже начал заикаться.

Этим вечером семья Ниори повела меня, как гостя, в один из самых шикарных ресторанов Осаки. Раньше я в подобных местах не бывал!

Родителям Фудзико я понравился, они искренне ухаживали за мной. Но я не мог отделаться от немного неловкого чувства. Всем было ясно – им самим, Фудзико и мне, что меня рассматривают и изучают в качестве потенциального жениха. Еще больше беспокоило меня то, что семья Ниори была одной из самых известных в Японии. Они происходили из очень знатного самурайского рода, а отец Фудзико добился успеха, став профессором колледжа. Во время ужина я отказался от чашки сакэ, которую налил мне господин Ниори. Он улыбнулся и убеждал меня выпить до тех пор, пока я не сказал, что не пью вообще, потому что летчик-истребитель. Было заметно, что мой ответ понравился всем им.

Ночь пролетела слишком быстро, а утром мы попрощались и, как выяснилось, очень надолго. И хотя об этом никто не сказал, было понятно, что меня согласны принять в качестве будущего мужа.

Вернувшись в Омуру, я возобновил упорные тренировки. Закончилась весна, пролетело лето, а я все торчал в Омуре, проклиная судьбу, которая держала меня в учебной части. Единственное, что утешало меня – частые письма от Фудзико. Они заставляли меня мечтать и надеяться.

Но вскоре мое настроение снова испортилось. Я получил письмо от товарища, который продолжал воевать в Китае. Он сообщил, что личный счет каждого из пилотов продолжает расти. Почти все они уже стали асами. Противник был настолько запуган, что безоговорочно отдал нам полное господство в воздухе. Но наконец пришла и хорошая новость – меня переводили на авиабазу Гаосюнь, расположенную на Формозе. Прошел уже целый год, как я вернулся из Китая, и я снова рвался в бой. К этому времени Гаосюнь стал крупной японской авиабазой, и перевод туда предвещал скорый переход во фронтовую эскадрилью.

Однако перед тем как улететь, я купил кое-что, о чем давно мечтал. Это была фотокамера «Лейка» с превосходным объективом, которая считалась лучшим фотоаппаратом в мире. Такую фотокамеру многие вряд ли сочли бы самой необходимой вещью, тем более, что ее цена равнялась моему трехмесячному окладу. Я потратил почти все свои сбережения, но все-таки был доволен. «Лейка» была прекрасным фотоаппаратом, настоящим бриллиантом. Я видел для нее особое применение. Наши истребители не имели фотопулеметов, к которым привыкли американские пилоты. А «Лейка» прекрасно подходила для съемок из кабины истребителя.

В Гаосюне меня ждал приятный сюрприз. На аэродроме я увидел непривычные новые истребители, отличавшиеся от знакомого «Клода», как небо от земли. Это были современные истребители Мицубиси «Зеро». «Зеро» взволновал меня, как ничто ранее. Даже на земле самолет казался прекрасным, он имел изящные обтекаемые очертания. Наконец мы получили закрытый кокпит, мощный мотор, убирающееся шасси. Вместо 2 легких пулеметов новый истребитель нес две 20-мм пушки и два пулемета.

«Зеро» почти вдвое превосходил по скорости и дальности полета «Клод». Самолет был очень чувствительным, он реагировал на каждое прикосновение к ручке управления. После получения этих новых чудесных самолетов мы не могли дождаться встречи с противником.

Первое испытание новый истребитель прошел во время оккупации Французского Индокитая, когда он прикрывал нашу армию, занимающую ключевые города. Это означало беспосадочный перелет из Гаосюня на остров Хайнань. Для истребителя такое расстояние было просто немыслимо еще и потому, что практически весь полет проходил над океаном. Но мы выполнили его без всяких проблем. Это было просто удивительно, так как все привыкли к несчастным коротконогим «Клодам».

Сопротивления в воздухе не было. Мы просто патрулировали в воздухе над нашими войсками, движущимися по дорогам Индокитая. Исключая мелкие стычки на границах, которые, скорее всего, были просто недоразумением, наши войска двигались без всяких помех. Разумеется, «мирная» оккупация была результатом договоренности с местными французскими властями и потому не переросла в открытую войну.

Боевые испытания «Зеро» были отсрочены. В мае 1941 года в порядке ротации мы вернулись в Ханькоу и лишь тогда испытали их. Вернувшись в Китай, мы обнаружили, что вражеские пилоты растеряли весь свой боевой дух. Они больше не проявляли агрессивности и настойчивости в атаках, как те 3 русских истребителя, которые атаковали 15 «Клодов» в моем первом бою. Теперь вражеские пилоты старались при первой возможности удрать и принимали бой лишь в том случае, если им удавалась внезапная атака со стороны солнца. Их трусость вынуждала нас залетать все глубже на вражескую территорию, чтобы навязать им бой.

11 августа 1941 года я участвовал в одной такой операции. Это был 800-мильный беспосадочный перелет из Ичана в Ченду. Места были мне знакомы. Именно над Ичаном, который тогда был в руках китайцев, я атаковал 12 русских бомбардировщиков.

Во время нашего вылета мы сопровождали 7 двухмоторных бомбардировщиков Мицубиси «Тип 1», которые в годы Второй Мировой войны стали известны как «Бетти». Вскоре после полуночи бомбардировщики вылетели из Ханькоу, а мы встретили их над Ичаном. Ночь была темной, и нашим единственным ориентиром оставалась поблескивающая река Янцзы, которая извивалась внизу в непроглядной черноте. Мы прилетели к аэродрому Пинсянь перед рассветом и начали кружить над ним, дожидаясь восхода. Наконец небо посветлело. Вражеские истребители так и не появились. Мы проследили, как командир группы покачал крыльями своего «Зеро» и начал пикировать. Это был сигнал к атаке.

Один за другим мы бросались с высоты на аэродром, где я заметил русские истребители, которые уже начали выруливать на взлет. Механики метались по всему летному полю, пытаясь укрыться в окопах.

Я вышел из пике на малой высоте, пристроившись за одним И-16, который уже начал разбегаться по полю. Это была прекрасная цель, и короткая пушечная очередь заставила самолет взорваться. Я промчался над всем аэродромом и пошел вверх, отворачивая вправо, чтобы повторить заход. Пулеметные трассы и разрывы снарядов мелькали со всех сторон, но неожиданно высокая скорость «Зеро» сбивала прицел вражеским зенитчикам.

Остальные «Зеро» пикировали поочередно и обстреливали взлетные полосы. Несколько русских истребителей загорелись или разбились. Я опять вышел из пике и поймал на прицел следующий самолет. Снова короткая пушечная очередь, и на земле мелькнул клубок пламени.

Больше не осталось ни одной цели, которую стоило обстреливать. Наша атака покончила со всеми самолетами на аэродроме, ни один русский истребитель не успел взлететь. Они все горели и взрывались. Поднявшись на высоту 700 футов, мы заметили, что ангары и склады пылают ничуть не менее ярко после атаки бомбардировщиков. Это была прекрасная работа. Мы были несколько разочарованы отсутствием сопротивления в воздухе и продолжали кружить на месте, надеясь, что поднимающиеся столбы дыма привлекут вражеские истребители.

Неожиданно 3 «Зеро» вышли из строя и помчались вниз. Далеко внизу я различил ярко окрашенный биплан, который буквально прижимался к земле. Наши 3 истребителя, подобно молниям, обрушились на него, осыпая пулями и снарядами, но безуспешно. Умелый вражеский пилот бросал свою машину вправо и влево, используя всю маневренность своего тихоходного самолетика, чтобы уклоняться от очередей. Наши истребители взмыли вверх, оставив биплан в покое.

Теперь настал мой черед. Я поймал биплан на перекрестие прицела и нажал гашетку. Однако он и теперь увернулся, так круто повернув влево, что даже маневренный «Зеро» не сумел повторить этот маневр. Еще один «Зеро» попытался атаковать его, и так же безуспешно. 5 наших самолетов метались взад и вперед, стараясь поймать на прицел верткого противника. Этот пилот был непревзойденным мастером. Его биплан казался призраком, он закладывал виражи, делал петли, змейки, перевороты. Он выписывал такие фигуры, которые казались просто невозможными. И мы никак не могли перехватить его очередью.

Но внезапно мы оказались рядом с небольшим холмом к западу от Ченду. Пилоту биплана пришлось переваливать через этот холм, и его самолет сделал замедленную бочку. Он допустил всего одну ошибку, но эта ошибка оказалась для пилота роковой. Брюхо биплана мелькнуло у меня на прицеле, и снаряды вспороли его точно в районе кокпита. Биплан беспорядочно закувыркался вниз, и еще один «Зеро» всадил уже ненужную очередь в самолет, которым управлял мертвец. Он врезался в холм и взорвался.

Это была моя вторая победа, и первая на «Зеро».

Этот вылет стал для меня последним на Китайском театре. Вскоре после него нас перебросили в маленький городишко Юнчен, стоящий на Желтой реке. За несколько недель патрулирования мы так и не встретили ни одного вражеского самолета.

В начале сентября все морские летчики были собраны в Ханькоу, где совершенно неожиданно перед нами появился вице-адмирал Эйкити Катагири, командующий морской авиацией в Китае. Адмирал сказал нам, что всех нас переводят на Формозу, где нам «предстоит выполнить очень важное задание». Адмирал не стал уточнять, но все мы прекрасно понимали, что вскоре начнется большая война с западными державами. Это было просто неизбежно.

В сентябре мы вернулись на остров. В общей сложности 150 летчиков-истребителей и такое же количество экипажей бомбардировщиков были переведены из Гаосюня в Тайнань, где формировалась новая воздушная флотилия «Тайнань».

И вскоре на Тихом океане грянул гром.

Глава 7

2 декабря вице-адмирал Фусидзо Цукахара, командующий 11-м Воздушным Флотом, отправил первые разведывательные самолеты к Филиппинам. 4 и 5 декабря были проведены повторные полеты. Самолеты с высоты 20000 футов сфотографировали аэродромы Клак и Иба, другие военные сооружения в районе Манилы. На фотографиях авиабазы Кларк были ясно видны 32 тяжелых бомбардировщика В-17, 3 средних бомбардировщика и 71 малый самолет. По оценкам флота на Лусоне находилось около 300 американских самолетов всех типов. Позднее мы узнали, что эта оценка была завышенной вдвое.

Не только наши разведывательные самолеты проявляли активность. Американские летающие лодки PBY «Каталина» неоднократно совершали полеты над Формозой. Обычно они использовали облачные дни и медленно летели на высоте всего 1500 футов, тщательно фотографируя наши аэродромы и укрепления.

Американским пилотам можно было только поражаться. На своих неуклюжих, тихоходных самолетах они казались легкой добычей, однако мы не сумели перехватить ни одной PBY. Как только звучал сигнал воздушной тревоги, десятки наших пилотов поднимались в воздух, но «Каталина» тут же ныряла в плотное облако и неизменно благополучно уходила. Снимки, сделанные этими разведчиками с малой высоты, должны были рассказать американцам буквально все, что они хотели знать о нашей авиации.

Когда мы прибыли в Тайнань и влились в состав новой воздушной флотилии, для нас начался очередной период интенсивных тренировок. Всем летчикам запретили покидать аэродром. С самого рассвета и до позднего вечера, по 7 дней в неделю, при любой погоде мы проводили тренировочные полеты, чтобы научиться прикрывать бомбардировщики, действовать большими группами, обстреливать наземные цели и так далее.

Первоначальным планом атаки Филиппин предполагалось использование 3 легких авианосцев, которые должны были доставить «Зеро» поближе к вражеским островам. Это были «Рюдзё» (11700 тонн), «Дзуйхо» (13950 тонн) и переоборудованное торговое судно «Тайхо» (20000 тонн). Теоретически на этих 3 авианосцах могли базироваться до 90 истребителей, но реально они могли действовать не более чем 50 самолетами. А в ветреные дни и эта цифра сокращалась наполовину. Цукахара решил, что эти корабли будут почти бесполезны для решения наших задач.

Однако, если бы «Зеро» смогли долететь с Формозы до Филиппин и вернуться обратно без промежуточных посадок, потребность в авианосцах сразу отпала бы. Помощники адмирала не без оснований сомневались, что одномоторный истребитель сможет совершать боевые вылеты на такие расстояния. Аэродром Кларк находился на расстоянии 450 миль от нашей авиабазы, аэродром Николс, расположенный возле Манилы, от авиабазы Тайнань отделяли даже 500 миль. Поэтому, если учесть запас топлива, необходимый для боя, и совершенно обязательный аварийный резерв, от нас требовалось совершить беспосадочный полет на расстояние от 1000 до 1200 миль! Ни один истребитель ранее не летал на такие расстояния! Поэтому даже наше командование всерьез опасалось, что и «Зеро» не сумеет это сделать. Был только один путь разрешить все сомнения.

С этого момента мы днем и ночью старались увеличить дальность полета наших самолетов. Если не говорить о дальности полета, то «Зеро» был спроектирован, чтобы находиться в воздухе от 6 до 7 часов. Мы сумели растянуть это время до 10 и даже 12 часов, причем для полетов крупными группами. Я лично установил рекорд минимального расхода топлива, доведя его до 17 галлонов в час. Средние пилоты сократили расход со стандартных 35 до всего лишь 18 галлонов в час. Следует напомнить, что нормальный запас топлива на «Зеро» составлял 182 галлона.

Чтобы сэкономить бензин, мы летели со скоростью 115 узлов на высоте 12000 футов. Если дать мотору полную мощность, то «Зеро» разовьет 275 узлов, а при форсировании мотора он на короткий промежуток времени может развить даже 300 узлов. Во время наших полетов на сверхдальние расстояния пропеллер вращался со скоростью от 1700 до 1850 оборотов в минуту. Поступление воздуха в цилиндры удерживалось на минимально необходимом уровне. Такая комбинация позволяла сократить до минимума мощность мотора и расход топлива, однако мы постоянно балансировали на лезвии бритвы. Мотор мог заглохнуть в любой момент, а самолет – сорваться в штопор.

Эти новые методы полета позволили увеличить радиус действия «Зеро» до неслыханной цифры. Наши командиры сообщили эту радостную новость адмиралу Цукахаре, и тот сразу исключил 3 легких авианосца из своих оперативных планов. 2 из них вернулись в Японию, а один был переброшен для поддержки наших операций на Палау. В результате 11-й Воздушный Флот остался совсем без кораблей.

Нас очень интересовало, какое сопротивление смогут оказать американцы. Мы плохо знали типы их самолетов и еще хуже – возможности американских пилотов. Единственное, в чем мы были уверены: нам предстоит встреча с гораздо более опытными летчиками, чем те, которых мы сбивали в Китае.

Ни один из нас не задавался вопросом: а разумно ли начинать войну? В конце концов, все мы были только унтер-офицерами, которых обучали – иногда довольно болезненно – беспрекословно выполнять приказы, а не задавать вопросы. Если нам приказывали лететь и сражаться, мы послушно делали это.

8 декабря 1941 года в 02.00 в нашу казарму в Тайнане прибежал ординарец и поднял мою группу пилотов. Х-день наступил! Мы знали, что начался первый день войны. Пилоты тихо надели летные костюмы и спокойно вышли наружу. Небо было чистым и безлунным, множество звезд мерцало по всему небосводу. Ночную тишину нарушали только скрип гравия под нашими башмаками и негромкие голоса пилотов, спешащих к взлетной полосе. Наш командир капитан 1 ранга Масахиса Сайто сообщил нам, что мы должны взлететь в 04.00. Он поставил задачу каждому звену, которому предстояло участвовать в атаке американских аэродромов на Филиппинах. Теперь нам оставалось только ждать. Ординарцы принесли нам завтрак, пока мы сидели возле своих самолетов.

Однако около 03.00 на аэродром начал опускаться туман, что было крайне редким явлением в субтропиках. К 4 утра туман стал густым, как молоко, и видимость сократилась всего до 5 ярдов. Громкоговорители на вышке управления полетами прогремели: «Вылет откладывается на неопределенное время». Темнота постепенно рассеивалась, и мы начали нервничать все сильнее. Прошли 3 часа, а туман все не думал таять. Более того, он стал еще плотнее.

Внезапно громкоговоритель снова ожил: «Внимание! Сейчас будет важное сообщение!» Пилоты умолкли, прислушиваясь. «В 06.00 сегодня утром японское авианосное соединение нанесло внезапный сокрушительный удар по американским силам на Гавайских островах».

Ответом был дикий торжествующий рев. Пилоты приплясывали, хлопая друг друга по спинам, но не все их возгласы были криками радости. Многие летчики таким образом выпускали накопившееся напряжение. Более того, теперь появились опасения, что наши самолеты, прикованные к земле, станут мишенью ответного удара противника.

Американская атака стала фактором, с которым приходилось считаться. Теперь противник знал, что мы начали наступление, и вряд ли он станет безропотно ждать нас, сидя на Филиппинах. Напряжение нарастало по мере приближения рассвета. Туман полностью смешал наши планы. Хуже того, он позволял американцам отправить свои бомбардировщики с Лусона и нанести удар по нашим самолетам, стоящим на земле, в тот момент, когда туман рассеется. Наши солдаты разбежались по боевым постам. Зенитчики зарядили свои орудия боевыми снарядами, и все люди, находящиеся на аэродроме, напряженно прислушивались, пытаясь различить гул моторов вражеских бомбардировщиков.

Но этот налет почему-то не состоялся! В 09.00 туман начал потихоньку таять, и громкоговорители объявили нам, что взлет состоится через час. Все летчики-истребители и экипажи бомбардировщиков заняли свои места в самолетах, не ожидая дальнейших приказов.

Ровно в 10.00 сквозь последние клочья тумана засверкали огни, разрешающие взлет. Один за другим бомбардировщики начали разбег по длинной полосе. Один, два, три, шесть самолетов оторвались от земли и начали набирать высоту. Седьмой самолет уже пробежал по полосе около 1200 футов, набирая скорость, когда внезапно у него подломилась правая стойка шасси. Со страшным скрежетом самолет пропахал брюхом землю. Пламя сразу охватило весь фюзеляж. В его дрожащем свете мы увидели, как летчики выпрыгивают из люков и изо всех сил бегут прочь от своего самолета. В следующее мгновение страшный взрыв потряс весь аэродром – это взорвались бомбы. Погиб весь экипаж бомбардировщика.

Аварийная партия в считанные секунды прибыла на взлетную полосу. Люди начали быстро растаскивать скрученные куски металла. Десятки людей начали засыпать дымящуюся воронку. Менее чем через 15 минут следующий бомбардировщик получил приказ взлетать. К 10.45 все самолеты находились в воздухе: 53 бомбардировщика и 45 истребителей «Зеро».

Истребители разделились на 2 группы. Одна осталась с бомбардировщиками в качестве прикрытия, а остальные полетели вперед, чтобы связать перехватчики, которые после долгой отсрочки нашей атаки наверняка будут подняты в воздух. Я летел в составе первой волны. Мы шли на высоте 19000 футов.

Вскоре после того как самолеты пересекли южный берег Формозы, я заметил группу из 9 бомбардировщиков, летящую ниже нас в направлении Формозы. Это наверняка был противник, собирающийся атаковать наши аэродромы. 9 пилотов, в том числе я сам, перед вылетом получили приказ атаковать любой вражеский самолет, который будет замечен на пути к Лусону, тогда как остальные должны были следовать дальше. Мы покинули строй и спикировали на бомбардировщики. Через несколько секунд я занял удобную позицию для атаки и начал сближаться с головным бомбардировщиком. Я уже начал давить на гашетку, когда внезапно понял, что это самолеты японской армии! Я тут же покачал крыльями, чтобы остальные истребители также не открывали огня. Но что за идиоты сидят в бомбардировщиках! Никто в армейском командовании даже не подумал согласовать действия своей авиации с флотом, и эти болваны совершали рутинный учебный полет.

Мы заняли свое место в строю, когда группа пролетала над островами Батан, находящимися на полпути между Формозой и Лусоном. Они были заняты нашими парашютистами вскоре после того, как мы пролетели там. Эти острова должны были стать местом аварийной посадки для наших самолетов во время обратного перелета с Филиппин. Но в действительности ни одному из наших пилотов это не потребовалось. А потом впереди показались Филиппины – огромная темно-зеленая масса на синей глади океана. Мы проскочили над берегом. Все было тихо и мирно, в небе ни одного вражеского самолета. А спустя некоторое время мы снова оказались над Южно-Китайским морем.

В 13.35 мы снова пересекли береговую черту и направились прямо к авиабазе Кларк. То, что мы увидели, нас поразило. В это невозможно было поверить. Вместо того чтобы встретить стаю американских истребителей, которые бросятся на нас, мы увидели около 60 вражеских бомбардировщиков и истребителей, стоящих на земле. Они были плотно выстроены вдоль дорожек аэродрома. Просто идеальная мишень. Американцы даже не попытались рассредоточить самолеты. Мы совершенно не могли понять, о чем думает противник. Атака Пирл-Харбора состоялась более 5 часов назад. На Филиппинах уже наверняка получили сообщение о ней. Противнику следовало ждать, что мы нанесем удар и здесь по важнейшим аэродромам.

Мы никак не могли поверить в то, что американские истребители не ожидают нас в воздухе. Наконец, после нескольких кругов над аэродромом, я все-таки заметил 5 американских истребителей на высоте примерно 15000 футов, то есть в 7000 футов ниже нас. Мы сразу сбросили подвесные баки, и все пилоты сняли пушки и пулеметы с предохранителей.

Однако вражеские самолеты не спешили атаковать нас, они держались на прежней высоте. Это было просто глупо. Но американские истребители продолжали лететь на высоте 15000 футов, хотя мы оказались выше их. Однако наши приказы запрещали атаковать противника, пока не прибудут бомбардировщики.

В 13.45 на севере показались 27 бомбардировщиков в сопровождении группы «Зеро». Они сразу легли на боевой курс, чтобы отбомбиться по аэродрому. Атака была проведена образцово. Бомбы градом посыпались из открытых люков и устремились к земле. Бомбардиры не напрасно долгие часы изучали аэрофотоснимки. Их меткость была просто поразительной. Скажу больше, за всю войну я ни разу не видел столь точного бомбометания. Буквально вся авиабаза взлетела на воздух, поднятая взрывами бомб. Куски самолетов, ангаров и других сооружений закувыркались в воздухе. Повсюду вспыхнули сильнейшие пожары, повалил дым.

Выполнив свою задачу, бомбардировщики развернулись и полетели назад домой. Мы сопровождали их около 10 минут, а потом вернулись к аэродрому Кларк. Американская база была разгромлена, окутанная дымом, она пылала, как огромный костер. Мы описали круг на высоте 13000 футов, по-прежнему не встречая сопротивления. А потом пришел приказ обстрелять базу.

Я толкнул ручку управления вперед и круто спикировал к земле. Мои ведомые держались рядом, словно привязанные невидимыми нитями. В качестве цели я выбрал 2 неповрежденных В-17, стоящих на взлетной полосе. Наши 3 истребителя обрушили на огромные бомбардировщики шквал пуль и снарядов. Мы выровнялись чуть ли не над самой землей и сразу пошли круто вверх.

Вот здесь нас и поймали 5 американских истребителей Р-40. Это были первые американские самолеты, с которыми я столкнулся.

Я толкнул ручку и педали, бросив самолет в крутой левый вираж, а потом свечой пошел вверх. Этот маневр сорвал вражескую атаку, и все 5 Р-40 остались позади. Их строй рассыпался. 4 истребителя нырнули в столб черного дыма, поднимающийся над аэродромом, и пропали.

Но пятый самолет повернул влево, допустив тем самым ошибку. Если бы он остался со своими товарищами, то смог бы укрыться в густом дыму. Я сразу развернулся и атаковал Р-40 снизу. Американец сделал полупереворот и начал виражить. На расстоянии 200 ярдов брюхо его самолета заполнило мой прицел. Я толкнул сектор газа и сблизился до 50 ярдов. Р-40 отчаянно старался отвернуть в сторону. Он был уже фактически мертв. Короткая очередь моих пушек и пулеметов ударила по кабине, фонарь отлетел прочь. Вражеский истребитель на мгновение словно замер в воздухе, а потом дернулся и полетел к земле.

Это была моя третья победа и первый американский самолет, сбитый на Филиппинах.

Больше я не видел вражеских самолетов, но остальные пилоты «Зеро» перехватили группу американцев. Вечером, уже в Танане, после того как были изучены все рапорты, стало ясно, что мы сбили 9 самолетов, еще 4 вероятно сбили, а 35 были уничтожены на земле. Зенитные орудия аэродрома Кларк сбили 1 «Зеро», еще 4 разбились во время посадки на Формозе. Однако в воздушных боях мы не потеряли ни одного самолета.

Глава 8

На второй день войны, 9 декабря, нам пришлось выдержать нашу самую тяжелую битву со штормом, который нанес серьезные потери нашим эскадрильям. Рано утром мы поднялись в воздух и полетели к Лусону. Погода была настолько скверной, что бомбардировщики были вынуждены остаться на земле. Над Филиппинами бушевал такой же шторм, как и над Формозой, поэтому до конца дня нам удалось сжечь всего несколько вражеских самолетов на земле.

На обратном пути ужасный дождевой шквал разметал строй группы истребителей. Ливень был просто неописуемым. На легкие истребители обрушился настоящий водопад, подобного которому я не видел ни разу. Клубящиеся массы туч опускались, казалось, к самому океану. В конце концов мы разделились на клинья из 3 истребителей, и каждая группа полетела домой самостоятельно.

С высоты 15 или 20 ярдов поверхность океана выглядела ужасно, она вся была покрыта клокочущей белой пеной. У меня не было другого выбора, приходилось лететь на малой высоте. Оба моих ведомых цеплялись за мой хвост, отчаянно стараясь не потерять меня из вида. Несколько часов мы летели на север, а запас топлива все сокращался и сокращался. И вот, после бесконечно долгого полета, в разрывах туч впереди мелькнул южный берег Формозы. Мы кружили под потоками ливня, пока не заметили армейский аэродром недалеко от берега. Топлива нам едва хватило, чтобы сесть на раскисшую полосу. 30 других истребителей добрались до Формозы, а позднее стало известно, что еще 3 самолета совершили вынужденную посадку на маленьком островке рядом с армейским аэродромом. Однако не погиб ни один из пилотов.

Вечером мы получили первый настоящий отдых за последние 3 месяца со дня прибытия на Формозу. Грязная гостиница в маленькой сельской деревушке показалась нам настоящим раем. Мы завернулись в одеяла и крепко уснули.

Третий день войны я запомню надолго, так как именно в этот день я сбил свой первый В-17. Это также была первая «Летающая Крепость», потерянная американцами в бою. После войны я узнал, что этот бомбардировщик пилотировал капитан Колин П. Келли, один из американских героев.

Мы вылетели к Лусону только в 10.00, так как всем истребителям сначала пришлось добираться до Тайнаня, чтобы перегруппировать силы, дозаправиться и получить новые приказы. Из Тайнаня вылетели 27 «Зеро». Над аэродромом Кларк мы не нашли ни одной цели. В течение 30 минут мы кружили над сожженной американской базой, но не сумели заметить ни одного самолета в воздухе или на земле.

Тогда группа повернула на север, чтобы прикрыть японский конвой, высаживающий десант в Вигане. Легкий крейсер типа «Нагара» и 4 эсминца сопровождали 4 войсковых транспорта. Американские отчеты, основанные на донесениях уцелевших летчиков из экипажа капитана Келли, значительно преувеличили количество кораблей. Если верить американцам, наше соединение состояло из линкора «Харуна», 6 крейсеров, 10 эсминцев и 15 – 20 транспортов.

Мы сумели продержаться над транспортами примерно 25 минут, кружа на высоте 18000 футов, когда я заметил 3 больших круга на воде рядом с кораблями. Мы находились слишком высоко, чтобы различить водяные столбы от взрывов бомб, но эти 3 круга были красноречивы. Сразу же стало видно, что ни один из кораблей не получил попаданий, хотя в американских отчетах говорится, будто несуществующий линкор получил одно прямое попадание и 2 близких разрыва, после чего окутался дымом и отошел, волоча за собой след нефти.

Мои товарищи и я сам были возмущены тем, что противник атаковал, несмотря на присутствие истребительного прикрытия. Мы даже не заметили бомбардировщики! Я начал вертеться в кабине и через несколько секунд увидел одиночный В-17, который летел на юг в 6000 футов выше нас. Я постарался привлечь внимание остальных пилотов к этому бомбардировщику, и мы принялись искать другие самолеты, которые также наверняка участвовали в атаке. Мы еще ни разу не видели атаку бомбардировщиков без сопровождения, особенно атаку одиночного бомбардировщика в районе, где он наверняка встретится с нашими истребителями. Невероятно, но факт – одиночный В-17 атаковал цель прямо в пасти у наших истребителей. У этого пилота храбрости было в избытке.

Наш ведущий приказал догнать американца, и мы все бросились за ним, не считая 3 истребителей, оставшихся прикрывать транспорты. В-17 оказался неожиданно быстроходным, и лишь дав полный газ, мы сумели приблизиться на дистанцию стрельбы. Примерно в 50 милях к северу от аэродрома Кларк мы начали маневрировать, чтобы атаковать бомбардировщик. Внезапно ниоткуда возникли 3 «Зеро» и проскочили прямо перед В-17. Наверное, они были из авиаполка «Гаосюнь», который чуть ранее обстреливал аэродром Николс.

Мы еще не приблизились к бомбардировщику, когда эти 3 истребителя развернулись и поочередно сделали заходы на бомбардировщик. В-17 невозмутимо продолжал лететь дальше, словно «Зеро» были не более чем стаей мошек. В разреженном воздухе на высоте 22000 футов он имел некоторое преимущество, так как характеристики «Зеро» здесь заметно снижались.

7 наших истребителей присоединились к тройке из Гаосюня, и все вместе они повторили атаку. Было просто невозможно организовать совместную атаку 10 истребителей против одиночного бомбардировщика. В разреженном воздухе мы легко могли потерять управление и столкнуться с товарищем. Вместо этого мы выстроились длинной колонной и выполняли заходы один за другим, поочередно обстреливая противника. Это требовало времени, и раздражало, так как приходилось долго ждать своей очереди. Когда все 10 «Зеро» провели свои атаки, мы были просто изумлены. Казалось, что ни одна пуля, ни один снаряд не попали в бомбардировщик.

Это было наше первое столкновение с В-17, и необычные размеры бомбардировщика привели к тому, что мы неправильно оценивали дистанцию. Кроме того, необычайно высокая скорость В-17 делала неверным упреждение, которое мы брали. Все это время «Летающая Крепость» отстреливалась из всех бортовых пулеметов. К счастью, вражеские стрелки оказались ничуть не более меткими, чем мы сами.

После своего захода я отметил, что мы уже находимся над аэродромом Кларк, и стало ясно, что американский пилот вызвал на помощь свои истребители. Мы должны были побыстрее сбить его, если не хотели сами попасться в ловушку. Но было совершенно бессмысленно продолжать заходы, пикируя на бомбардировщик сзади. Я решил подобраться к нему вплотную. Большой удачей для меня оказалось то, что на первых моделях В-17 отсутствовала хвостовая турель, ведь в этом случае я не смог бы лететь по прямой. Дав полный газ, я пристроился в хвост бомбардировщику и начал сближаться. Оба моих ведомых подтянулись поближе, и вот так, крыло к крылу, мы пошли в атаку.

Пулеметы «Крепости» палили непрерывно, и пилот все время чуть доворачивал из стороны в сторону, чтобы дать возможность стрелкам поймать нас на прицел. Но, несмотря на все его усилия, вражеские трассы пролетали мимо. Я выдвинулся чуть впереди своих товарищей и открыл огонь. От правого крыла бомбардировщика начали отлетать куски металла, затем появилась тонкая белая струйка. Скорее всего, это был бензин из пробитого бака, но мог быть и дым. Я продолжал стрелять по поврежденному участку, надеясь перебить снарядами пушки бензопровод или воздушную систему. Внезапно струйка превратилась в фонтан. Пулеметы бомбардировщика прекратили стрелять. Мне показалось, что внутри фюзеляжа В-17 начался пожар. Я не мог продолжать атаку, так как израсходовал боеприпасы.

Я отвернул влево, чтобы державшийся сзади «Зеро» использовал свой шанс. Пилот набросился на хвост В-17, как голодный, всадив в него длинную струю снарядов и пуль. Бомбардировщик получил серьезные повреждения, и до того как подошли остальные истребители, он клюнул носом и начал резко снижаться. Как ни странно, его крылья не отлетели, и он шел совершенно ровно, не потеряв управление. Похоже, его пилот решил совершить аварийную посадку на аэродроме Кларк. Я спикировал следом за поврежденной «Крепостью» и достал свою «Лейку». Мне удалось сделать 3 или 4 снимка. На высоте 7000 футов из бомбардировщика выпрыгнули 3 человека. Раскрылись 3 парашюта, а в следующий момент В-17 нырнул в облако и пропал.

Позднее мы узнали, что американцы обвинили наших пилотов в том, что они расстреливали из пулеметов людей, опускавшихся на парашютах. Это была чистая пропаганда. Мой «Зеро» был единственным, находившимся рядом с бомбардировщиком, когда летчики начали покидать его, и я не сделал ни единого выстрела. Я только щелкал своим фотоаппаратом.

Ни один японский пилот не видел, как разбился В-17, поэтому в то время нам не засчитали победу.

Ночью мы долго разговаривали о смелом пилоте В-17, который в одиночку попытался атаковать нашу эскадру. Раньше мы не слышали ни о чем подобном. Одиночный самолет был практически обречен на гибель, когда сталкивался с таким количеством истребителей противника. Неточности в рапортах уцелевших летчиков ни в коей мере не умаляют их героизма. Когда вечером мы вернулись на Формозу, то обнаружили, что крылья 2 «Зеро» изрешечены пулями, выпущенными стрелками «Крепости».

Через 13 лет после этого боя я встретил полковника американской авиации Франка Курца, который вел знаменитый бомбардировщик «Суоси» во время налета на Токио. Курц сказал мне: «В тот день, когда был сбит Колин, я находился на башне управления полетами аэродрома Кларк. Я видел, как приближается его самолет, и вы были правы, утверждая, что он пытался сесть. 3 открытых парашюта опустились в облако, которое находилось на высоте около 2500 футов, как мне показалось. Затем раскрылись еще 5 парашютов. По крайней мере, мне показалось, что я видел 5. Но увы, Колин так и не вернулся».

Глава 9

Вечером я получил несколько писем из дома, а также маленькую посылку от Фудзико. Она прислала мне хлопчатый пояс с тысячей красных стежков. Это был традиционный японский талисман против вражеских пуль.

Фудзико писала: «Сегодня нам сказали, что наша родина начала великую войну против Соединенных Штатов и Великобритании. Мы можем только молиться за нашу конечную победу и за твою удачу в бою.

Хацуо-сан и я стояли несколько дней по много часов на углу улицы и упросили 998 проходивших мимо женщин сделать по одному стежку на поясе. Поэтому на твоем поясе каждый стежок сделала другая женщина. Мы желаем, чтобы ты надел его, и будем молиться, чтобы он защитил тебя от снарядов вражеских пушек».

В действительности мало кто из японских пилотов верил в действенность этого амулета. Но я знал, чего стоило Фудзико и моей кузине выстоять долгие часы на холодном зимнем ветру, чтобы собрать 1000 стежков. Конечно же, я буду носить его, и сразу обмотал пояс вокруг талии. Письмо Фудзико заставило меня задуматься Этой ночью впервые я подумал о вражеских пилотах, которых сбивал, как о таких же людях, а не просто о безликих придатках к своим самолетам. Это было странное и угнетающее чувство, но, увы, такова суть войны: убивай, или будешь убит сам.

Следующие 10 дней мы продолжали наши рутинные вылеты с Формозы к Филиппинам, а потом получили приказ перебазироваться в Холо на остров Сулу, расположенный на полпути между Лусоном и Борнео. Это означало перелет протяженностью 1200 миль с аэродрома Тайнань. 30 декабря в 09.00 я поднялся в воздух вместе с 26 остальными истребителями, чтобы проделать этот длиннейший путь к новому аэродрому. Однако здесь нас ждал новый приказ, и мы пролетели еще 270 миль на юг в городок Таракан на восточном побережье Борнео. Наш перелет проходил совершенно спокойно, мы не встретили ни одного вражеского самолета.

Впервые противник атаковал наши авиабазы в январе. Как-то ночью одиночный В-17 застал врасплох части, базирующиеся в Таракане. Серия бомб накрыла только что построенные временные казармы, которые оказались прекрасной целью для невидимого налетчика. Строительные рабочие по глупости пренебрегали затемнением. Взрывами бомб было убито более 100 человек, множество было ранено, кроме того, были разрушены несколько строений.

Ни один «Зеро» не поднялся в воздух, потому что аэродром Таракана был одним из самых скверных во всей Ост-Индии. Его взлетные полосы были постоянно покрыты скользкой грязью, поэтому проведение полетов всегда было связано с риском. В день нашего прилета 2 «Зеро» при посадке слетели с полосы, и их пришлось списать. После бомбежки командир базы пришел в ярость и приказал мне и морскому летчику 1 класса Куниёси Танаке патрулировать ночью над аэродромом. Танака раньше воевал в Китае, где стал асом, сбив 12 вражеских самолетов, а потом на Тихом океане сбил еще 8 самолетов. Он летал до тех пор, пока не получил тяжелое ранение и не был списан из авиации.

Ночные полеты были и трудными, и опасными. В те дни наши истребители «Зеро» не имели совершенно никакого оборудования для действий ночью. Ни я, ни Танака не были уверены, что сумеем хотя бы атаковать вражеские бомбардировщики, если те появятся. К счастью для нас – и для авиабазы, – нас больше не беспокоили.

21 января один из наших конвоев вышел из гавани Таракана и направился к Баликпапану на юге Борнео, чтобы высадить там десант. Штаб приказал нашей авиагруппе обеспечить воздушное прикрытие, но мы могли держать в воздухе над уязвимыми транспортами лишь горстку истребителей.

Вместо огромного числа истребителей, которое нам обещали, на всем огромном пространстве Ост-Индии в начале 1942 года мы имели менее 70 «Зеро». Поскольку многие самолеты находились в ремонте, получив боевые повреждения или выработав ресурс в 150 летных часов, в среднем мы располагали примерно 30 истребителями, которые могли взлететь по первому приказу.

В середине января на вражескую авиабазу в Маланге на Яве начали прибывать В-17, которые тут же приступили к атакам наших сил на Филиппинах и по всей Ост-Индии. Эти самолеты серьезно беспокоили наши войска на островах, но их было все-таки слишком мало, чтобы остановить наше наступление.

24 января в предрассветных сумерках мы получили еще одно наглядное доказательство того, что «Зеро» совершенно не приспособлен для ночных действий. Американские корабли атаковали японский конвой возле Баликпапана. Атака была проведена прекрасно, вражеские эсминцы потопили торпедами несколько транспортов. Разумеется, мы не смогли обеспечить прикрытие с воздуха, и американские корабли благополучно ушли в открытое море. Даже потом, когда рассвело, мы смогли направить к Баликпапану только 3 самолета.

Весной 1942 года на Тихоокеанском театре военных действий появились новые В-17, которые имели хвостовую пулеметную турель. До сих пор нашим излюбленным методом атаки этих огромных самолетов было пологое пикирование сзади и обстрел всего фюзеляжа, от хвоста до носа. Мы быстро обнаружили, что для прочно построенного и хорошо забронированного В-17 такие атаки почти безвредны. Именно признание этого факта, а не появление на бомбардировщике хвостовой пулеметной точки вынудило нас изменить тактику. Теперь мы перешли к лобовым атакам, двигаясь прямо навстречу В-17. Мы старались всадить как можно больше снарядов в переднюю часть фюзеляжа. Какое-то время это действовало, а потом пилоты В-17 начали выполнять маневры уклонения, причем при развороте наши истребители попадали под огонь многочисленных бортовых пулеметов. Последний метод атаки, который оказался самым действенным, заключался в том, что истребитель набирал большую высоту и вертикально пикировал на бомбардировщик, непрерывно ведя огонь.

Во второй половине дня 24 января Танака вернулся в Таракан вместе с двумя моими ведомыми после патрулирования над Баликпапаном. Все трое были страшно измучены, хотя никто не получил даже царапины. Танака сообщил, что поздно утром его тройка истребителей встретила 8 «Летающих Крепостей», которые шли 2 компактными группами.

Танака ворчал: «Сегодня произошло нечто невероятное. Мы спокойно атаковали «Крепости» раз за разом. Я несколько раз расстреливал их, по крайней мере дважды я наверняка попал. Я четко видел, как пули попадают в цель, а снаряды рвутся внутри фюзеляжа. Но они не падали!»

Танака даже осунулся от огорчения. «Сбить эти бомбардировщики просто невозможно, особенно когда они идут в оборонительном строю», – чуть не плевался он.

Однако потом он добавил, что их атаки все-таки сорвали бомбардировку, так как В-17 поспешно сбросили почти весь свой груз в открытое море. Получил попадание только один большой танкер, который ярко пылал, когда Танака улетал от Баликпапана обратно на аэродром.

На следующий день я сам патрулировал у Баликпапана. Моим ведомым был морской летчик 2 класса Садао Уэхара. Только 2 «Зеро» – все, что сумели наскрести на нашей базе для прикрытия конвоя, остальные истребители требовались в других местах. Так как Танака встретил В-17 на высоте 20000 футов, мы медленно описывали широкие круги на высоте 22000 футов. Танака не успел набрать высоту, чтобы перехватить бомбардировщики, прежде чем они начали сбрасывать бомбы.

Далеко внизу подожженный накануне танкер продолжал пылать, точно факел.

Поздно утром в небе появились несколько точек, которые двигались со стороны Явы. Они быстро приближались и росли в размерах, постепенно превратившись в 2 группы бомбардировщиков по 4 самолета. «Крепости» летели двумя звеньями, как их накануне встретил Танака. Заднее звено держалось чуть выше головного, и когда мы приблизились, оно еще больше сомкнуло строй, образовав плотную коробочку.

В-17 летели в полумиле подо мной. Я перевернулся через крыло, Уэхара держался рядом, словно приклеенный, и мы спикировали на бомбардировщики. Дистанция была еще слишком велика, но я все-таки дал очередь. Я увидел, как сразу после этого самолеты начали поспешно сбрасывать бомбы. Мы развернулись и круто пошли вверх. На воде я заметил огромные расходящиеся круги. Попаданий не было, все суда конвоя были целы. Оказавшись выше В-17, которые описали широкую дугу и легли на обратный курс, мы принялись искать вторую волну бомбардировщиков, которая вполне могла последовать за первой. Но небо было чистым.

Я снова занял исходную позицию для атаки в полумиле выше замыкающего звена. Теперь я видел, с чем столкнулся Танака. Я двинул ручку управления вперед и бросил истребитель в пике. Самолет быстро набирал скорость. Я крепко сжал ручку, удерживая самолет в затяжном пологом пике, открыв огонь из пулеметов и пушек. Безрезультатно. «Крепости» росли в размерах, заполнив, казалось, все небо. Вокруг меня мелькали пулеметные трассы, когда мы прорезали строй американцев. Мы не получили попаданий, и я снова начал набирать высоту, чтобы повторить атаку.

Снова пике, вывод, огонь по одному бомбардировщику. На этот раз я попал! Я видел, как рвутся снаряды, цепочка черных и красных клубочков пробежала по фюзеляжу. Теперь он наверняка рухнет вниз! Куски металла – большие листы! – отлетали от бомбардировщика и кувыркались в турбулентной струе. Нижняя и верхняя турели замолчали после этих попаданий.

И ни-че-го! Никакого пожара, никакого дымного хвоста… В-17 твердо держался в строю.

Мы развернулись и набрали высоту, после чего начали третий заход. Вражеский строй казался непробиваемым, словно ничего не происходило. В третий раз я обстрелял уже атакованный бомбардировщик, и снова добился нескольких попаданий. Сквозь прицел я видел, как рвутся снаряды, вспарывая металл на крыльях и фюзеляже. Я проскочил мимо бомбардировщика, выполнил пологий разворот и снова стал набирать высоту.

Самолет по-прежнему сохранял свое место в строю! Ни огня, ни дыма. Каждый раз, когда мы бросались на вражеские бомбардировщики, их стрелки открывали бешеный огонь, однако им мешало то, что их самолеты летели слишком близко друг к другу. Поэтому мой «Зеро» не получил никаких попаданий. Потом я еще дважды повторил атаку, выходя из пике переворотом. Уэхара держался справа от меня. Каждый раз мы вели огонь из пушек и пулеметов. Каждый раз мы видели, как наши снаряды и пули поражают цель. И каждый раз без всякого видимого эффекта.

Мы уже завершили шестой заход, когда восьмерка В-17 разделилась на 2 звена. 4 самолета повернули вправо, а остальные 4 – влево. Уэхара возбужденно замахал, указывая на четверку, повернувшую вправо. Тонкая черная струйка потянулась из левого мотора третьего бомбардировщика.

Мы все-таки достали его! Я развернулся, чтобы догнать эту четверку, и снова двинул сектор газа до упора, быстро догоняя поврежденный самолет. Он действительно серьезно пострадал и теперь начал отставать от остальных 3 машин. Когда я приблизился, то увидел, что хвостовая турель разбита, ее пулеметы молчали. На максимальной скорости я подошел на расстояние 50 ярдов и надавил гашетки. Каждый мой снаряд, каждая моя пуля попадали в цель. Внезапно облако черного дыма вылетело из фюзеляжа, он клюнул носом и пошел вниз, скрывшись за слоем густых облаков.

Вернувшись в Таракан, я доложил о подробностях этого боя своему командиру лейтенанту Синго. Остальные пилоты собрались вокруг и слушали, когда я рассказывал о своих неоднократных заходах на цель. По их мнению, я просто чудом вернулся назад, так как по мне стреляли пулеметы сразу 8 «Летающих Крепостей».

Однако механики, обслуживавшие мой самолет, нашли только 3 пулевых пробоины в консоли крыла. Я никогда не был суеверным человеком, но все-таки невольно потрогал талисман, присланный Фудзико.

Высшее начальство засчитало мне «вероятно сбитый» самолет. Но через 2 дня японский самолет-разведчик сообщил, что обнаружил В-17, совершивший вынужденную посадку на маленьком острове между Баликпапаном и Сурабаей.

Глава 10

Через несколько лет после окончания войны я прочитал знаменитую работу контр-адмирала Сэмюэля Элиота Морисона «История операций американского флота во Второй Мировой войне». Морисон в очередной раз показал себя весьма красноречивым автором, а его многотомник основан на множестве документов.

К сожалению, один кусок военных действий он описывает практически без опоры на факты. Я говорю о захвате нами Голландской Ост-Индии, особенно ее главного бастиона – Явы. По мнению адмирала, в этой кампании мы одерживали победы благодаря «внезапности и грубой силе, а не умению». В частности, следует напомнить о разгроме флота союзников в феврале 1942 года. Не только Морисон, но и новое поколение американских историков упорно отказывается включить в свои «документально обоснованные труды» подробности крупнейшей воздушной битвы.

Так как мы были всего лишь унтер-офицерами, разумеется, мой взгляд на события будет более узким, чем у адмирала, видевшего картину всей войны в целом. Однако мои личные воспоминания о событиях февральской кампании могут оказаться полезным и тем, кто будет изучать Тихоокеанскую войну.

Кампания на Яве фактически закончилась 26 февраля, когда японские корабли разгромили эскадру союзников недалеко от острова. Главным фактором, решившим исход сражения, стало отсутствие воздушного прикрытия у кораблей союзников, хотя оно было совершенно необходимо. Но ни в одной американской работе я не читал, что авиация союзников была уничтожена 19 февраля в ожесточенном воздушном бою над Сурабаей, в котором с обеих сторон участвовали почти 75 истребителей. На тот день это был самый крупный воздушный бой. Именно победа в крупнейшей дуэли истребителей, а не удары наших бомбардировщиков по вражеским аэродромам, лишила корабли союзников воздушного прикрытия, что и стало причиной их гибели.

4 февраля 1942 года вместе с другими пилотами «Зеро» я прилетел на аэродром Баликпапана. На следующий день мы начали патрулировать над районом боев. Столкновения сразу приняли ожесточенный характер, так как авиация противника действовала агрессивно. Официальные японские документы утверждают, что свою следующую победу я одержал 5 февраля, когда мы имели несколько стычек с вражескими самолетами.

На следующей неделе наши самолеты-разведчики сообщили, что противник сосредоточил в районе Сурабаи от 50 до 60 истребителей – Кертисс Р-36 «Мохаук», Кертисс Р-40 «Томагавк» и Брюстер F2А «Буффало». Они должны были помешать нашей высадке на Яву.

Наше командование приказало сосредоточить в Баликпапане все истребители, имеющиеся в Ост-Индии. Утром 19 февраля 23 истребителя, собранные из авиакорпусов «Тайнань» и «Гаосюн», вылетели к Сурабае.

Это был первый случай, когда мы точно знали, что встретим сопротивление вражеских истребителей. Нам предстоял перелет длиной 430 миль до этой голландской крепости, где нас ожидали численно превосходящие силы врага. Однако все летчики ждали только новой победы, как это было на Филиппинах.

Были приняты все необходимые меры, чтобы обеспечить безопасный перелет. Для аварийной посадки были выбраны несколько островков, где наши корабли ожидали пилотов, которые будут вынуждены сесть. Впереди группы летели метеоразведчики, которые постоянно передавали сводки. Быстроходный самолет-разведчик вел истребители, одновременно выполняя роль передового охранения.

Мы прибыли к Сурабае в 11.30, держась на высоте 16000 футов. Нас ожидали неслыханно большие вражеские силы. По меньшей мере 50 истребителей союзников кружили против часовой стрелки на высоте более 10000 футов, прикрывая город. Вражеские самолеты растянулись в длинную колонну, состоящую из 3 больших клиньев. Противник имел более чем двойное численное превосходство.

Заметив вражеские истребители, мы сбросили подвесные баки и начали набирать высоту. Как только союзники увидели наше соединение, их истребители перестали крутиться на месте и бросились на нас. Они были готовы к битве и жаждали сражения, в отличие от американских истребителей, которыех мы встретили 8 декабря над авиабазой Кларк.

В считанные секунды наш четкий строй развалился, и началась бешеная свалка.

Я заметил Р-36, летящий мне навстречу, и выполнил крутой вираж влево, ожидая реакции противника. Этот дурак продолжал лететь по прямой. Именно то, что мне надо! Я бросил «Зеро» в крутой вираж вправо, буквально поставив истребитель на крыло, и оказался прямо на хвосте растерявшегося пилота Р-36.

Быстрый взгляд назад помог удостовериться, что позади никого нет, и я пошел на сближение с вражеским истребителем. Он повернул вправо, но легкое прикосновение к ручке управления удержало «Зеро» у него на хвосте. С расстояния 50 ярдов я открыл огонь из пушек и пулеметов. Почти сразу правое крыло Р-36 отломилось и улетело, кувыркаясь в воздушной струе. Затем отломилось левое крыло. Р-36 полетел вниз, стремительно вращаясь, но сразу развалился на куски. Пилот так и не выпрыгнул.

Я начал набирать высоту с разворотом, но при этом оглянулся, чтобы проследить, как разворачивается битва. По крайней мере, 6 самолетов падали на землю, охваченные пламенем. Истребители носились взад и вперед, как бешеные. Окрашенный в оливковый цвет Р-36 неожиданно развернулся на меня. Я также повернул ему навстречу, но тут другой «Зеро», который шел вверх крутой свечой, всадил в Р-36 длинную пушечную очередь и тут же отвернул, потому что голландский самолет взорвался.

Слева от меня Р-40 начал заходить в хвост удирающему «Зеро», я круто развернулся, пытаясь достать вражеский самолет. Но необходимости в этом уже не было. «Зеро» выполнил быструю петлю и оказался выше и точно позади Р-40. Загремели его пушки и пулеметы, и Р-40 вспыхнул.

Другой Р-40 уже шел вниз, оставляя за собой хвост пламени в три раза длиннее самого истребителя. Какой-то Р-36 беспорядочно кувыркался в воздухе. Судя по всему, его пилот был убит и самолет потерял управление.

Наш невооруженный разведчик, находившийся подо мной, передал сигнальным прожектором, что его атакуют 3 голландских истребителя. Японский пилот лихорадочно маневрировал, чтобы уклониться от вражеских трасс, сверкавших вокруг его машины.

И снова я опоздал. Какой-то «Зеро» круто спикировал на противника, и его пушечная очередь взорвала топливный бак верхнего голландского истребителя. Выйдя из пике, «Зеро» свечой пошел вверх и при этом атаковал снизу второй Р-36. У того сразу отлетело крыло. Третий пилот попытался развернуться, чтобы встретить «Зеро». Тоже поздно. Его фонарь разлетелся фейерверком стеклянных брызг.

Еще один «Зеро» пролетел рядом со мной. Его пилот помахал мне рукой и широко улыбнулся, а затем пропал, сопровождая разведчик в безопасное место.

Истребитель Р-36 проскочил надо мной, очевидно, пытаясь выйти из боя. Я резко двинул вперед сектор газа и дернул ручку управления на себя, чтобы догнать голландца. Все еще набирая высоту, я открыл огонь из пушек, но поторопился. Перегрузка на вираже заставила меня промахнуться.

Эта очередь перепугала вражеского пилота. Р-36 резко лег на левое крыло и вертикально спикировал к земле. Я оказался внутри его виража и тоже бросился вниз. Голландский истребитель промелькнул менее чем в 50 ярдах от меня. Я невольно нажал гашетку, и несколько снарядов поразили цель. За вражеским истребителем потянулся толстый хвост черного дыма. Я дал еще 2 очереди и отвернул, так как пламя охватило голландский самолет.

«Зеро» с 2 синими полосами на фюзеляже пролетел в 200 ярдах передо мной. Совершенно неожиданно этот истребитель превратился в клубок пламени. Так погиб лейтенант Масао Асаи, наш командир эскадрильи. Я до сих пор не знаю, что вызвало этот взрыв.

Вернувшись на высоту 8000 футов, я заметил около 20 истребителей «Зеро», кружащих в едином строю. Несколько уцелевших голландских истребителей превратились в стремительно уменьшающиеся черные точки. Они удирали! Бой закончился всего через 6 минут после начала. Как ни странно, голландские зенитные батареи продолжали молчать, хотя теперь в воздухе не осталось их самолетов. Мы продолжали кружить над городом, ожидая появления остальных «Зеро», которые могли устремиться в погоню за голландцами.

Пока наши истребители описывали медленные круги, я пролетел над узким проливом, отделяющим Сурабаю от острова Мадура… и заметил хорошо замаскированную взлетную полосу! Я медленно снизился, отметил на карте место аэродрома, находящегося возле Джомбанга на западном побережье Мадуры. Мы не подозревали о существовании этого секретного аэродрома, поэтому разведка была бы благодарна мне за полученную информацию.

Я уже начал набирать высоту, чтобы присоединиться к своим, как увидел под собой одиночный Р-36. Самолет летел чуть не над самыми крышами города. Это была слишком заманчивая мишень. Вражеский пилот летел медленно, на крейсерской скорости, не подозревая о моем приближении.

Однако мое нетерпение помешало одержать легкую победу. Я нажал гашетку пушки, находясь на слишком большом расстоянии. Голландский пилот заметил трассу и сразу бросил самолет вниз, пытаясь удрать с набором скорости. Проклиная собственную глупость, я ударил по сектору газа и толкнул ручку вперед, чтобы догнать Р-36. Но я предоставил вражескому пилоту драгоценное преимущество.

По своим летным характеристикам Р-36 значительно уступал нашим истребителям. «Зеро» имел более высокую скорость, маневренность, скороподъемность, более мощное вооружение. Однако «Зеро» никогда не предназначался для пикирования на высокой скорости, и моя преждевременная стрельба позволила Р-36 увеличить дистанцию до 200 ярдов. Я не мог сократить ее.

Вражеский пилот получил бы хорошие шансы на спасение, если бы имел запас высоты. Однако близость земли вынудила его прекратить пикирование и перейти в горизонтальный полет. Вот теперь я мог использовать превосходство «Зеро» в скорости.

Голландец отчаянно маневрировал, пытаясь уйти с прицела. Но каждый раз, когда он поворачивал, я оказывался внутри его виража, сокращая дистанцию между самолетами. Он летел все ниже и ниже, пытаясь спастись. Теперь вражеский самолет едва не задевал деревья и дома. Наверное, его пилот надеялся, что нехватка топлива вынудит меня прекратить погоню.

И я был очень близок к этому. В последней попытке догнать врага я включил форсаж, когда впереди появилась авиабаза Маланг. С расстояния 50 ярдов я прицелился в кабину Р-36 и нажал гашетку. Магазины пушек оказались пусты, но очереди двух пулеметов разрезали вражеского пилота на куски. Истребитель рухнул на рисовое поле и перевернулся на спину.

Я последним из пилотов присоединился к группе, кружившей на высоте 13000 футов в 20 милях к северу от Мадуры.

Мы потеряли лейтенанта Асаи и еще 2 пилотов. После возвращения в Баликпапан пилоты заявили, что сбили и вероятно сбили в общей сложности 40 вражеских истребителей. Я всегда был склонен считать эту цифру завышенной на 20 или 30 процентов, что совершенно естественно после такой горячей битвы, какую мы провели над Сурабаей. В хаосе общего боя двое или трое пилотов могут одновременно стрелять по одному самолету, причем каждый будет утверждать, что именно он сбил этот самолет. Впрочем, в тот день преувеличения были, наверное, совсем небольшими, потому что больше мы практически не встречали сопротивления со стороны голландских истребителей.

А потом нам повезло еще раз. На основании моего сообщения командование послало бомбардировщики для атаки секретной авиабазы в Джомбанге. Внезапный налет застиг вражеские истребители – Р-40, «Буффало», британские «Харрикейны» – на земле, и они были уничтожены бомбами.

На следующий день мы вернулись к Яве, чтобы атаковать вражеские истребители, которые появятся в воздухе, и обстрелять подходящие цели на земле. Вражеские зенитки, которые накануне молчали, теперь открыли сильный огонь, и мы потеряли 3 «Зеро» из 18.

Каждую ночь мы слышали, как союзники сообщают по радио, что сбили в боях в течение дня 5 или 6 истребителей «Зеро». Это было очень смешно, так как в Ост-Индии на «Зеро» летала только наша авиагруппа, а наши самые большие потери были 19 и 20 февраля, когда мы потеряли 6 самолетов и пилотов.

25 февраля 18 «Зеро» вылетели из Баликпапана с приказом атаковать авиабазу Маланг. Наша разведка полагала, что союзники перебросили туда уцелевшие бомбардировщики, чтобы помешать нам высадиться на острове. По пути к Малангу мы встретили голландский гидросамолет. Я вышел из строя, атаковал его, и он рухнул в море.

Если у голландцев и остались истребители в Маланге, то на сей раз они отказались принять бой. Мы в течение 6 минут кружили над аэродромом, а потом наш командир снизился, чтобы обстрелять 3 бомбардировщика В-17, стоящие на полосе. Зенитный огонь был сильным, но мы увидели, как все 3 бомбардировщика загорелись. Голландские зенитки продырявили несколько «Зеро», но ни один из них не был сбит.

Свою следующую победу, которая официально считается 13-й, я одержал в последний день февраля. Я вылетел в составе группы из 12 истребителей, которая сопровождала 12 бомбардировщиков «Бетти», вылетевших из Макассара, чтобы атаковать союзников, которые начали эвакуацию из Чилачапа. Вражеские корабли покинули гавань еще до нашего прибытия, поэтому истребители бесцельно кружили в воздухе, пока бомбардировщики уничтожали портовые сооружения. Атака прошла без помех, и, проводив бомбардировщики обратно до Яванского моря, мы повернули к Малангу в поисках вражеских самолетов.

В этот день нам повезло. Над авиабазой кружили 4 истребителя неизвестного нам типа. Они держались рядом с огромным кучевым облаком, которое поднималось до высоты 25000 футов. Когда мы подлетели ближе, то опознали вражеские самолеты как голландские «Буффало». Я никогда не понимал, почему некоторые голландские пилоты проявляют такую беспечность. Еще до того, как они поняли, что рядом находится противник, один из «Зеро» взорвал «Буффало» длинной очередью. Я бросился на второй истребитель, который вошел в крутой вираж. Он хотел драться! Я легко вписался внутрь его виража, положив истребитель на крыло, и оказался в 200 ярдах от вражеского самолета. Я редко стрелял во время виража, но в этот раз нетерпеливо нажал на гашетку. Несколько пуль попали в мотор «Буффало», и из самолета повалил черный дым. Судя по всему, пилот также был ранен, потому что истребитель несколько раз медленно качнулся с крыла на крыло и нырнул в тучу. Для поврежденного истребителя совершенно невозможно устоять перед вихрями внутри грозового облака, но я так и не увидел, как упал этот самолет. Поэтому мне засчитали только «вероятную победу».

В течение нескольких месяцев мы перелетали с одной авиабазы на другую. Мы вернулись на Филиппины и начали поддерживать армию, которая все еще осаждала Коррехидор. Потом нашу эскадрилью перебросили на юг острова Бали, чтобы готовиться к следующей крупной операции на южном направлении.

Я никогда не понимал американских описаний воздушных боев того периода. Особенно странным выглядит рапорт подполковника Джека Д. Дэйла, который утверждал, что его эскадрилья Р-40 сбила 75 японских самолетов, потеряв при этом всего 9 пилотов за 45 дней боев на Яве. Это совершенно фантастические цифры, потому что наши общие потери за это время составили всего 9 «Зеро».

Если верить Дэйлу, его пилоты Р-40 использовали змейку, снижаясь примерно на 6000 футов, когда встречали «Зеро», а потом снова набирали высоту. Он заявлял, что в результате его 16 истребителей противник принимал за 48. Во всех моих боях против американских истребителей Р-40 я ни разу не видел маневра, подобного описанному подполковником Дэйлом. В боях против Р-40, который буквально по всем характеристикам уступал «Зеро», каждый бой завершался решительной победой наших пилотов.

Еще более странно выглядит другой отрывок из рапорта Дэйла. Однажды ночью Токийское радио сообщило: «Сотни Р-40 атакуют повсюду. Это новый истребитель Кертисса, вооруженный 6 пушками». Кацутаро Камия, который в то время отвечал за передачи на коротких волнах для англоязычных слушателей, сказал мне, что такого сообщения никто не передавал. Камия добавил, что в этом просто не было нужды, ведь в то время наши войска одерживали постоянные победы. Рапорт подполковника Дэйла о его воздушных победах ничуть не более правдив, чем «потопление» линкора «Харуна» капитаном Келли.

Глава 11

В начале марта 1942 года 150 пилотов истребительного авиакорпуса «Тайнань», которые были разбросаны по всем Филиппинам и Индонезии, снова собрались вместе на острове Бали в Ост-Индии. Полный захват Индонезии уже стал совершенно неизбежным. Японские оккупационные силы на острове состояли всего лишь из одной пехотной роты. Термин «оккупация» здесь не совсем уместен, так как японцы обнаружили, что местное население острова дружески относится к ним.

Бали казался похожим на рай. Погода была отличной, а остров выглядел самым красивым из всех, какие я видел на Тихом океане. Вокруг нашего аэродрома все было покрыто буйной растительностью, и нас радовали горячие ключи, которые били среди скал. Так как мы временно оказались прикованы к земле, то решили ненадолго предаться развлечениям.

Однажды после обеда мы сидели в своем «клубе», когда услышали гул моторов приближающегося тяжелого бомбардировщика. Это встревожило нас. Один из летчиков подбежал к окну и тут же шарахнулся назад, выпучив глаза. «Эй! Это В-17! И он заходит на посадку!»

Мы бросились к окну, столпившись возле него. Так и было, хотя этого быть не могло! Гигантская «Летающая Крепость» выпустила шасси и закрылки и сбросила газ, чтобы облегчить себе приземление. Я протер глаза. Это просто галлюцинация! Откуда прилетел этот самолет?

Но… все происходило в действительности. Самолет сел, слегка подпрыгнув, когда колеса коснулись земли. Скрип тормозов ударил по ушам. В ту же секунду мы кинулись к двери, взволнованные перспективой детально ознакомиться с грозным американским бомбардировщиком. Приземлиться здесь этот самолет мог лишь в одном случае: он был захвачен нами.

Но треск пулеметов остановил нас. Кто-то крикнул: «Американские солдаты!» В-17 не был захвачен! Его пилот по ошибке сел на нашем аэродроме, и какой-то дурак обстрелял его еще до того, как самолет закончил пробежку.

Едва пулемет успел сделать десяток выстрелов, как все четыре мотора бомбардировщика взревели во весь голос, и над аэродромом словно гром прогремел. В-17 помчался по взлетной полосе и исчез в облаке пыли, когда пилот поднял его в воздух. А потом исчез вдали.

Мы стояли, оглушенные. Совершенно исправный В-17 сам пришел прямо к нам в руки, и такая невероятная возможность была упущена только потому, что у кретина за пулеметом вдруг зачесались руки. Мы толпой побежали к позициям пехотинцев. Несколько пилотов уже едва сдерживались. Один унтер-офицер совершенно потерял самообладание. «Какой поганый идиот и сукин сын стрелял из пулемета?!» – заорал он.

Из-за бруствера поднялся невозмутимый сержант. «В чем дело? Это был вражеский самолет. У нас приказ сбивать вражеские самолеты, а не приветствовать их!»

Нам пришлось держать пилота. Побелевший от гнева, он вполне мог прикончить сержанта. Пехотный лейтенант услышал крики и прибежал выяснить, что происходит. Когда ему рассказали всю историю, он низко поклонился и смог сказать лишь одно: «Я не знаю, как извиниться за глупость своих солдат».

Следующие несколько дней мы занимались только тем, что на все корки ругали армию и проклинали потерю бесценного трофея. Сегодня, разумеется, это происшествие вызывает только смех. Но в 1942 году «Летающие Крепости» были самым грозным нашим противником среди всех самолетов союзников.

Через неделю напряженные отношения между флотскими летчиками и армейским гарнизоном накалились еще больше. В это время мы не совершали боевых вылетов и постепенно начали терять терпение. Это напряженное положение однажды ночью завершилось взрывом, когда я, лежа в постели, закурил сигарету, совершенно забыв про затемнение.

Немедленно снаружи кто-то закричал: «Прекрати курить, ты, глупый ублюдок! Разве ты не знаком с приказом?»

Лежавший рядом со мной летчик 3 класса Хонда вскочил на ноги и бросился к двери. Он сразу схватил солдата за горло, громко ругаясь. Мой ведомый Хонда привык действовать быстро и резко, если только что-то угрожало мне. Я побежал следом за ним, но опоздал. Хонда потерял контроль над собой, и прежде чем я подбежал к нему, послышался звук сильного удара, а затем глухой шлепок, когда потерявший сознание солдат рухнул на землю.

Хонда взбесился. Он отбежал от казармы и стоял на траве, крича изо всех сил: «Выходите, армейские ублюдки! Это я, морской летчик Хонда! Выходите и деритесь, поганцы!»

Два солдата выскочили из своей казармы и кинулись на Хонду. Я увидел, как он улыбнулся, повернулся и с радостным воплем набросился на них. Завязалась потасовка, снова раздались удары, а потом Хонда поднялся на ноги. Он стоял с видом триумфатора над двумя поверженными телами.

«Хонда! Прекрати это!» – крикнул я, но бесполезно. Из казармы выбегали все новые солдаты. Счастливый Хонда начал новую битву. Но следом за своими солдатами прибежал пехотный лейтенант и погнал их назад. Нам он не сказал ни слова, но мы могли слышать, как он ругает солдат. «Вы должны сражаться с врагами, идиоты! Не со своими соотечественниками. А уж если вы начали драться, то выбирайте себе противника по силам. Это же пилоты. Каждый из них самурай, и для них нет ничего лучше, чем драка», – шипел он.

На следующее утро лейтенант пришел в наш клуб, и мы внутренне напряглись, ожидая нагоняя за свое поведение. Однако лейтенант улыбнулся и сказал: «Господа, я счастлив сообщить вам приятную новость. Наше армейское подразделение в Бандунге на Яве захватило совершенно исправный бомбардировщик В-17».

Мы дружно взревели. В-17 в пригодном для полета состоянии!

Лейтенант помахал руками, прося тишины. «К несчастью, Токио приказал немедленно отправить бомбардировщик в Японию. Я получил сообщение о захвате самолета лишь после того, как бомбардировщик этим утром улетел в метрополию».

Разочарованные возгласы и ругательства встретили это сообщение. Лейтенант поспешно добавил: «Однако заверяю вас, что я постараюсь получить для вас как можно больше информации о захваченном самолете». Он козырнул и поспешно вышел из комнаты.

Мы были в отчаянии, так как потеряли хотя бы какой-то шанс получить информацию, касающуюся захваченного В-17. Что касается взаимодействия армии и флота, то левая рука никогда не подозревала, что делает правая в этот момент.

Прошла еще неделя, а мы по-прежнему сидели на земле. Даже мирная атмосфера Бали постепенно начала действовать нам на нервы. Вероятно, при других обстоятельствах мы наслаждались бы вынужденным бездействием, но мы прибыли сюда, чтобы сражаться. Несколько лет я учился только одному – драться, поэтому сейчас и я, и остальные пилоты рвались снова в воздух.

Однажды утром в нашу казарму примчался запыхавшийся пилот. Он принес потрясающие новости. Ротация! Пока это был только слушок, но он говорил, что часть из нас будет отправлена обратно в Японию. Все тут же начали подсчитывать время, проведенное на заморских театрах.

Я полагал, что из всех, кого следует отправить домой, я должен был стать самым первым. Я отправился из Японии в Китай в мае 1938 года и, если вычесть год выздоровления после ранения, я провел на заморских ТВД 35 месяцев. Когда я сообразил, что вполне реально могу оказаться дома, меня сразу охватила страшная тоска по родным. Всю вторую половину дня я провел, перечитывая письма от Фудзико и матери. Они много и подробно писали о торжествах в Японии по случаю взятия Сингапура в феврале, а также о других празднествах, которыми отмечались наши победы. Вся Япония ликовала при сообщениях о сенсационных победах наших вооруженных сил, особенно в воздухе. Скоро я снова смогу увидеть Фудзико, самую прекрасную девушку, которую я когда-либо встречал. Я видел ее всего один раз, но мысль, что возможно – или даже вероятно – она станет моей невестой, делала меня счастливым.

В отличие от многих других слухов сообщение о предстоящей ротации оказалось правдивым. 12 марта из Японии прилетел капитан-лейтенант Тадаси Накадзима и сообщил эскадрилье, что становится ее новым командиром вместо лейтенанта Эйдзо Синго. «Лейтенант Синго сменен в порядке ротации. А сейчас я зачитаю вам имена тех пилотов, которым приказано вернуться в Японию».

Пока Накадзима зачитывал список, стояла мертвая тишина. Мою фамилию не назвали первой, как я надеялся. Ее не назвали второй и третьей. Я слушал, не веря собственным ушам, но командир зачитал список из 70 фамилий, а моей среди них не оказалось! Я был потрясен и оскорблен. Я не мог понять, почему меня исключили из списка пилотов, которые возвращаются в Японию. Ведь я провел за морем больше времени, чем любой из них!

Немного позднее я подошел к новому командиру и спросил: «Господин капитан-лейтенант, я понимаю, что моего имени нет среди тех пилотов, которых отсылают домой. Не будете ли вы так добры, чтобы сказать мне, почему? Я не верю…»

Капитан-лейтенант Накадзима прервал меня, помахав рукой и улыбнувшись. «Нет, вы не отправитесь домой вместе с остальными. Вы нужны мне, Сакаи, и вы полетите вместе со мной. Мы передислоцируемся на новую базу, передовой аэродром, чтобы противостоять врагу. Мы полетим в Рабаул на острове Новая Британия. Насколько я знаю, вы лучший пилот этой эскадрильи, и вы полетите вместе со мной. Позвольте остальным людям вернуться домой и защищать родину».

На этом все и закончилось. Разговор пришлось прекратить. Существовавшая на флоте дисциплина не позволяла мне задать командиру больше ни одного вопроса. Я вернулся в свою казарму расстроенный, обозленный на весь мир и отчаявшийся увидеть Фудзико и моих родных. Лишь много месяцев спустя я узнал, что капитан-лейтенант Накадзима, выбрав меня в качестве своего пилота, фактически спас мне жизнь. Те пилоты, которые вернулись домой, позднее были переведены на авианосцы, отправившиеся к Мидуэю, где 5 июня японский флот потерпел сокрушительное поражение. Почти все летчики, покинувшие Бали, погибли.

Но следующие несколько недель стали для меня просто ужасными. Я расстроился и впал в отчаяние, а на всё это вдобавок наложились физические недомогания.

Нашим следующим пунктом назначения стал Рабаул, находящийся в 2500 милях на восток от Бали. Это было слишком много для истребителя «Зеро». Вместо того, чтобы перебросить группу пилотов на транспортном самолете, летающей лодке или даже на быстроходном военном корабле, нас загнали, как скот, на старый, грязный, тихоходный транспорт. Более 80 человек втиснулись на старую калошу, которая едва ползла со скоростью 12 узлов. В качестве защиты нам выделили лишь один небольшой сторожевик.

Никогда я не чувствовал себя таким беззащитным и уязвимым, как во время пребывания на этом судне. Мы не могли понять, чем думает высшее командование. Всего одна торпеда с затаившейся подводной лодки, всего одна 500-фн бомба с пикировщика, и этот дряхлый транспорт разлетится на тысячу кусков! В это было трудно поверить, но факт остается фактом. Командование решило рискнуть половиной летчиков-истребителей на этом театре, в том числе имеющими огромный боевой опыт, загнав их на этот плавучий антиквариат. Недовольный и мрачный, я окончательно пал духом, кроме того, еще и заболел. Я провалялся на своей койке в трюме корабля весь двухнедельный переход от Бали до Рабаула.

Корабль трещал и стонал, выписывая противолодочный зигзаг. Каждый раз, когда мы пересекали кильватерную струю сторожевика, корабль кренился и шатался, словно пьяный. Условия в трюме были просто чудовищными. Жара стояла невыносимая. Все 2 недели я лежал, промокший до нитки, так как пот струился буквально ручьями. В трюме тошнотворно воняло краской, и заболели буквально все пилоты, находившиеся вместе со мной. После того как мы прошли мимо острова Тимор, уже занятого нашими войсками, сторожевик внезапно развернулся и растаял вдали. Но теперь я болел уже всерьез. Временами мне казалось, что я умираю, и я надеялся, что смерть избавит меня наконец от ужасных страданий.

Но даже самые тяжелые испытания приносят хоть какую-то награду. Все путешествие рядом со мной находился юный лейтенант, недавно назначенный командиром моего звена. Лейтенант Дзунити Сасаи был одним из самых замечательных людей, которых я когда-либо встречал. Он закончил Военно-морскую академию, а потому был незнаком с проблемами, которые приходилось решать унтер-офицерам. Кастовая система флота была настолько жесткой, что даже если бы мы подыхали в трюмах, от лейтенанта совсем не требовалось там находиться, как кто-то мог бы подумать. Но Сасаи оказался совсем иным человеком. Он махнул рукой на неписаный закон, согласно которому офицерам не разрешалось заводить друзей среди нижних чинов. Пока я стонал и метался в горячке, обливаясь вонючим потом, Сасаи сидел рядом и старался облегчить мои страдания, как только мог. Каждый раз, когда я открывал глаза, я сталкивался с его ясным и приветливым взглядом. Его дружелюбие и оказанная им помощь помогли мне перенести изнурительное путешествие.

Наконец транспорт бросил якорь в гавани Рабаула, главного порта Новой Британии. Со вздохом облегчения я выполз из трюма на причал. И тут я не поверил собственным глазам. Если Бали был земным раем, то Рабаул словно вынырнул из самых глубин ада. Наша авиагруппа должна была базироваться на узкой и пыльной взлетной полосе. Это был самый плохой аэродром, который я когда-либо видел. Совсем рядом с этим якобы аэродромом на 700 футов вверх поднимался конус вулкана. Каждые несколько минут земля содрогалась, вулкан глухо ворчал, а потом выплевывал кучу камней и облако густого, удушливого дыма. Позади вулкана стояли унылые и голые горные пики, лишенные даже признаков растительности.

Как только мы покинули корабль, пилотов увезли на аэродром. Пыльная дорога, по которой мы катили, ушла на несколько дюймов вглубь слоя вулканического пепла, покрывающего землю. Взлетная полоса была запущенной и грязной. При каждом шаге из-под ног взлетали облачка пыли и пепла. У пилотов невольно вырвались возгласы отчаяния, когда они увидели припаркованные там истребители. Старые машины с открытыми кабинами и неубирающимся шасси! Опять «Клод»! Я снова почувствовал себя хуже и просто упал. Лейтенант Сасаи сразу отправил меня в полудостроенный госпиталь на холме рядом с аэродромом.

Но уже на следующее утро я узнал, что Рабаул ни в коей мере не является местом ссылки, как мне сначала показалось. Рабаул находился не на периферии войны, а в самом ее центре.

Когда я еще спал, неожиданно раздался сигнал воздушной тревоги. В окно я увидел дюжину двухмоторных бомбардировщиков «Мэродер», которые летели над гаванью на очень малой высоте. Они метко всадили несколько бомб в транспорт «Комаки Мару», на котором мы только что прибыли с Бали. Экипаж разгружал трюмы, когда появились В-26, и матросы разбежались по всему причалу и даже попрыгали в воду, чтобы укрыться от них. Через несколько секунд пылающий, изуродованный транспорт лег на дно. После этого бомбардировщики, на которых были видны австралийские опознавательные знаки, занялись аэродромом и припаркованными там самолетами. 3 дня подряд «Мэродеры» возвращались, чтобы отбомбиться по аэродрому и вообще по всему, что имело неосторожность двигаться. Они медленно летели на малой высоте, а их стрелки развлекались пальбой по чему попало. Ни один человек не мог высунуть нос наружу, так как немедленно навлекал на себя огонь нескольких тяжелых пулеметов.

Эти атаки оказались лучшим лекарством для меня. По крайней мере, в Рабауле можно было надеяться на схватки, которые вытащат меня из болота, в которое я погрузился, проведя несколько недель на земле. Я начал упрашивать доктора немедленно выписать меня из госпиталя. Я уже предвкушал, как сожму в ладонях ручку управления «Зеро».

Но доктор только рассмеялся. «Вы проведете здесь еще несколько дней, Сакаи. Нет смысла выписывать вас сейчас. У нас просто нет истребителей. Когда прибудут самолеты, я тут же вас выпущу».

Через 4 дня я почувствовал себя значительно лучше и покинул госпиталь. Вместе с 19 другими пилотами я поднялся на борт четырехмоторной летающей лодки, которая прибыла в этот день утром. Скоро мы снова были в воздухе. Дело в том, что авиатранспорт «Касуга» доставил 20 новых истребителей для нашей эскадрильи. Однако постоянные вражеские налеты помешали «Касуге» прибыть в Рабаул, и вместо этого транспорт ожидал у острова Бука в 200 милях от Рабаула. Гидросамолет должен был доставить нас туда.

А через 2 часа мы вернулись в Рабаул, ликующие, как мальчишки. Только вместо игрушек мы получили 20 новеньких истребителей, полностью заправленных, вооруженных и готовых к бою. Однако вражеский самолет-разведчик в тот же день заметил наши истребители, стоящие на полосе, и удрал, прежде чем мы успели взлететь. В Рабауле снова стало тихо, если не считать постоянного ворчания вулкана.

В течение следующих нескольких недель в Рабаул потоком шли новые истребители и бомбардировщики. Командование наращивало силы авиации, чтобы начать воздушное наступление против Австралии и Порт-Морсби на Новой Гвинее. Нам сообщили, что планом операции предусматривается полная оккупация Новой Гвинеи.

В начале апреля 30 летчиков авиакорпуса «Тайнань» были переведены на новую авиабазу Лаэ, расположенную на восточном берегу Новой Гвинеи. На новое место нашу группу повел капитан 1 ранга Масахиса Сайто. Так началась одна из самых жестоких воздушных битв всей Тихоокеанской войны. Находясь всего в 180 милях от главного бастиона союзников в Порт-Морсби, мы сразу начали сопровождать бомбардировщики, которые прилетали из Рабаула, чтобы атаковать вражеские позиции в этом районе. Такие налеты производились почти ежедневно. Однако война перестала быть односторонней. Очень часто в тот самый момент, когда мы бомбили Порт-Морсби, истребители и бомбардировщики союзников наносили удар по Лаэ. Отвага пилотов союзников поразила нас, они охотно принимали бой. Каждый раз во время атаки Лаэ мы встречали их, и несколько самолетов союзников либо получали повреждения, либо вообще не возвращались на базу. Наши налеты на Порт-Морсби наносили союзникам дополнительные потери.

Особо следует подчеркнуть, что летчики-истребители союзников без колебаний принимали бой. Несмотря на соотношение сил, их истребители сразу бросались в атаку. При этом они прекрасно понимали, что их самолеты уступают по своим летным характеристикам «Зеро». Более того, почти все наши пилоты были закаленными ветеранами. Эти два фактора давали нам ощутимое преимущество. Но нам приходилось сражаться с отважным противником. Вряд ли они уступали тем из наших летчиков, которые 3 года спустя начали отправляться в полеты, из которых не было возврата.

Глава 12

8 апреля я вылетел вместе с 8 другими пилотами из Рабаула на новую базу в Лаэ. Когда я кружил над аэродромом, то начал ворчать. Где ангары, где ремонтные мастерские, где вышка управления полетами? Где вообще аэродром? Только маленькая, грязная взлетная полоса. Я чувствовал себя так, словно сажусь на палубу авианосца. С трех сторон полосу окружали зубчатые горные хребты Папуа, с четвертой, откуда я заходил на посадку, ее ограничивал океан.

21 пилот прилетел сюда несколько дней назад, и сейчас они встречали нас в конце полосы, когда мы рулили к местам стоянки самолетов. Хонда и Ёнекава, мои ведомые во время боев за Яву, первыми приветствовали меня.

«Добро пожаловать, Сакаи! – крикнул Хонда, широко улыбаясь. – Самое чудесное место в мире приветствует тебя!»

Я посмотрел на Хонду. Он, как обычно, шутил, хотя я не видел никаких поводов для веселья в этой проклятой дыре. Взлетная полоса имела длину не более 3000 футов и шла перпендикулярно горному склону почти до самой воды. Рядом с пляжем находился маленький ангар, весь изрешеченный осколочными и пулевыми пробоинами. В траве валялись проржавевшие обломки 3 австралийских транспортных самолетов, и повсюду виднелась разбитая техника. В прошлом месяце во время высадки десанта наши самолеты не раз бомбили и обстреливали ангар.

Аэродром Лаэ использовался австралийцами для доставки снабжения и вывоза золотой руды, добытой в копях Кокода, расположенных далеко в горах Оуэн Стэнли. Добраться до копей по земле было почти невозможно, так как густые, влажные джунгли и крутые горные склоны вставали на пути. Маленькая гавань была такой же заброшенной, как аэродром. Небольшое судно водоизмещением около 500 тонн, тоже австралийское, лежало на дне, глубоко погрузившись в ил. Из воды рядом с маленьким пирсом торчали его корма и мачта. Это был единственный корабль поблизости. Я был убежден, что Лаэ – это худший из всех аэродромов, какой я когда-либо видел, не исключая Рабаула и даже передовых аэродромов в Китае.

Однако ничто не могло ухудшить настроение Хонды. «Говорю тебе, Сабуро, – настаивал он, – что ты прибыл в лучшие охотничьи угодья на земле. Не позволяй аэродрому или джунглям обмануть тебя. Нам никогда еще не подворачивалась такая удобная возможность пополнить счет». При этом он продолжал улыбаться. Хонда говорил совершенно серьезно, ему действительно здесь нравилось. Он объяснил, что летчики с этой забытой богом базы вели воздушные бои 2 дня подряд перед нашим прибытием. 5 апреля 4 «Зеро» из Лаэ сопровождали 7 бомбардировщиков, атаковавших Порт-Морсби, и сбили 2 вражеских истребителя, потеряв один свой. На следующий день в полет снова отправились 4 истребителя. Торжествующие пилоты сообщили, что сбили 5 вражеских самолетов. Вчера, 7 апреля, 2 «Зеро» перехватили 3 вражеских бомбардировщика на Саламауа и во время погони сбили 2. Третий был вероятно сбит. Но вражеские стрелки захватили с собой один «Зеро».

Для Хонды бой был самым важным в жизни делом. Его совершенно не волновало, что летать приходилось из гнусной дыры. Ему на это было наплевать.

Во второй половине дня мы собрались на аэродроме возле командного пункта для инструктажа. Я использую слова «командный пункт» в переносном смысле, потому что его не существовало. Этот «командный пункт» можно было бы назвать хижиной, если бы у него были хотя бы стены! Имелся хилый навес, с которого свисали циновки, служившие и стенами, и дверями. Помещение было не слишком большим, и когда собирались все 30 летчиков, там едва хватало места. Посреди хижины стоял грубый стол, наспех сколоченный из досок. Освещали «командный пункт» несколько свечей и одна керосиновая лампа. Телефоны работали от батарей.

После того как капитан 1 ранга Сайто проинструктировал нас, мы отправились в казарму. Рядом с командным пунктом я увидел все автомобили, имевшиеся в Лаэ. Первым из них был древний, ржавый, скрипящий «Форд», вторым – полуразвалившийся грузовик и третьим – цистерна-заправщик. Они обслуживали всю базу. Ангаров на аэродроме не было. Мы не имели даже вышки управления полетами! Однако, к моему сильному разочарованию, Лаэ не сумел остудить пыл Хонды и Ёнекавы. Хонда подхватил мой вещевой мешок и, пока мы шли к казарме, весело напевал. По пути Ёнекава показывал мне местные достопримечательности.

200 моряков обслуживали зенитки, расставленные вокруг аэродрома. Они-то и составляли весь гарнизон Лаэ. Эти 200 человек, 100 человек авиамехаников и 30 пилотов составляли все японские войска, находившиеся в Лаэ. За все время нашего пребывания там и до захвата Лаэ союзниками в 1943 году не делалось никаких попыток обустроить базу. Точно так же туда не перебрасывали никаких войск.

20 унтер-офицеров и 3 рядовых летчика набились в одну хижину. Это так называемое здание имело размеры 6 на 10 ярдов. В центре стоял стол, который мы поочередно использовали для еды, письма, чтения. Вдоль стен вплотную стояли походные кровати. Несколько свечей составляли все освещение. Эта казарма была типичной туземной хижиной, пол которой был поднят над землей на 5 футов. Подниматься в нее приходилось по шаткой лестнице. Позади казармы стояла большая цистерна с водой. Солдаты срезали днище бочки из-под топлива и превратили ее в импровизированную ванну. Существовало неписанное правило, чтобы все летчики каждую ночь обязательно принимали ванну. Еще несколько взрезанных топливных бочек использовались на кухне и для стирки.

К кухне был приписан вестовой. Он был очень занятым человеком, так как кормить в течение дня 65 человек было совсем не просто. Однако, несмотря на напряженные бои, которые длились несколько следующих недель, каждый летчик находил время ежедневно выстирать свое белье. Мы могли жить в грязной дыре, но ни один человек не желал зарастать грязью.

Неподалеку от вкопанных в землю бочек солдаты вырыли примитивные щели, которые служили бомбоубежищами. Когда появлялись вражеские бомбардировщики, они летели над самыми деревьями, чтобы застать нас врасплох. Но убежища заполнялись в рекордно короткий срок людьми, которые поспешно выпрыгивали из хижин, бочек-ванн и туалетов.

Мы жили в 500 ярдах к востоку от аэродрома и к самолетам нам приходилось добираться пешком. Такая роскошь, как доставка на автомобиле, появлялась, лишь когда приходил приказ на срочный взлет. Тогда «Форд» забирал нас.

В 500 ярдах к северо-востоку от полосы находилась офицерская казарма. Их хижина была точно такой же, как наша. Единственным преимуществом офицеров было то, что в хижине жили всего 10 человек. Они пользовались всеми теми же удобствами, но их было вдвое меньше. Командир базы, его заместитель и помощник жили в крошечной хижине, стоящей рядом с офицерской.

В течение 4 месяцев каждый день мы выполняли практически одни и те же задания, которые быстро превратились в занудную рутину. В 02.30 поднимались механики и техники, которые начинали готовить наши истребители. Через час ординарцы будили пилотов.

Завтракали мы обычно в хижине и лишь иногда – на воздухе рядом с командным пунктом. Наше меню было однообразным и неизменным. Чашка риса, суп из соевой пасты с сушеными овощами и маринованные огурцы составляли завтрак. В первый месяц рис мешался с совершенно несъедобным ячменем, чтобы экономить запасы. Однако после 4 недель непрерывных боев нам перестали подавать ячмень. Но в любом случае наш паек в Лаэ был совершенно недостаточным.

После завтрака 6 пилотов шли к самолетам, прогревали моторы и готовили их к взлету. Предполагалось, что это будут перехватчики. Они стояли в конце взлетной полосы, готовые к немедленному старту. В Лаэ мы никогда не проводили разведывательных полетов, а о существовании радара даже не подозревали. Но 6 истребителей могли подняться в воздух в считанные секунды.

Те пилоты, которые не участвовали в намеченных вылетах, ждали вокруг командного пункта. Так как обсуждать было решительно нечего, кроме воздушных боев, чтобы скоротать время, мы играли в шахматы и шашки.

В 8 утра группа «Зеро» поднималась в воздух для патрулирования. Отправляясь на охоту, они летели к позициям противника самым коротким маршрутом вдоль долины Морсби. Если приходило задание сопровождать бомбардировщики, мы летели на юго-восток вдоль берега Папуа и встречались с бомбардировщиками где-то в районе Буны.

В полдень мы обычно возвращались в Лаэ на ленч. Но это была не та трапеза, ради которой стоило возвращаться. Еда была той же самой, а вдобавок точно такую же мы получали на ужин. Ленч состоял из чашки вареного риса и порции консервированной рыбы или мяса. Офицеры питались немногим лучше. Их пайки были точно такими же, но 5 ординарцев усердно старались, что офицерская еда хотя бы выглядела иначе.

В промежутках между 3 официальными приемами пищи пилоты закусывали фруктами, пили сок, сосали конфеты, чтобы как-то компенсировать нехватку витаминов и калорий в пайке.

Примерно в 5 вечера все пилоты собирались для ежедневных занятий гимнастикой. Физические упражнения требовались, чтобы сохранить наши тела сильными и подвижными, а реакцию быстрой. После групповых упражнений все летчики, которые не должны были дежурить на аэродроме, расходились по казармам, чтобы поужинать и вымыться. У них еще оставались 2 – 3 часа для того, чтобы почитать и написать письма домой. К 8 или 9 вечера мы уже лежали на койках.

Все развлечения носили импровизированный характер. Пилоты часто играли на гитарах, укулеле, аккордеонах, гармониках, собирались вместе, чтобы попеть японские песни.

Если на базе в Рабауле имелось достаточное количество туземцев, которые использовались на различных работах, нам в Лаэ везде и всюду приходилось обходиться собственными силами. Самая ближайшая деревня находилась на расстоянии 2 мили, и мы не могли ни уговорами, ни силой заставить туземцев находиться на аэродроме, который почти ежедневно подвергался налетам вражеской авиации. Их пугали ревущие самолеты, треск пулеметов и разрывы бомб.

Такой была жизнь в Лаэ. Отвратительная жратва и тяжелая ежедневная работа стали привычной рутиной. Почту нам не доставляли, и отдыхать было просто негде. Женщины? В Лаэ буквально все спрашивали: «А что это такое?»

Однако наш моральный дух оставался высоким. В нашей повседневной жизни определенно не хватало удобств, даже самых необходимых, но это никого не огорчало. Мы находились здесь не для того, чтобы развлекаться, а для того, чтобы сражаться. Мы желали сражаться. В конце концов, для чего нужны летчики-истребители, если не для того, чтобы уничтожать вражеские самолеты в бою? На Бали, который можно с полным основанием назвать земным раем, люди постоянно ворчали. Там мы сидели на земле, и связанные крылья наших «орлов» были для нас самым тяжелым наказанием.

Следует напомнить, что личный состав истребительного отряда в Лаэ не походил на летчиков других авиабаз. Каждый из нас прошел тщательный отбор. В Лаэ наши офицеры собрали тех, кто жаждал только одного – надавить гашетку пушки, когда «Зеро» пристроится в хвост вражескому самолету.

11 апреля я снова побывал в бою. Возвращение оказалось очень удачным, так как в первый раз мне удалось за один день сделать «дуплет». Перспектива снова вступить в бой после 2 месяцев вынужденного безделья серьезно беспокоила меня. Еще накануне, 10 апреля, не предполагалось отправить меня в полет, я должен был оставаться на земле, когда остальные пилоты наслаждались ежедневными схватками. 6 наших истребителей сопровождали 7 бомбардировщиков к Порт-Морсби и сбили 2 вражеских бомбардировщика, попытавшихся улизнуть с аэродрома. Еще один был вероятно сбит. Позднее в тот же день 3 дежуривших «Зеро» взлетели с аэродрома Лаэ и успели перехватить несколько вражеских бомбардировщиков над Саламауа.

Наш вылет 11 апреля был, скорее, ознакомительным. Вместе с 8 другими пилотами, только что прибывшими в Лаэ, мы взлетели, построились тремя клиньями и полетели в Порт-Морсби. Во время полета вдоль побережья мы постепенно набирали высоту. Погода была отличной, белые песчаные пляжи сверкали на солнце. Затем перед нами возник хребет Оуэн Стэнли, поднимавшийся на высоту 15000 футов над океаном. Несмотря на большую высоту, снег не покрывал вершины пиков, а на их склонах стояли стеной те же самые ужасные джунгли.

На высоте 16500 футов мы пересекли хребет. И сразу же мы оказались в совершенно ином мире. Вражеском мире. Я не сумел увидеть ни одного корабля на обширных, темно-синих просторах Кораллового моря. Вода была невероятного глубокого синего цвета, и простиралась во все стороны, насколько достигал глаз. Горный склон под нами опускался к югу, но более полого, чем возле нашего аэродрома. А в остальном все было точно так же.

Примерно через 45 минут после взлета у меня под крыльями замелькали постройки авиабазы Порт-Морсби. На земле я мог видеть большое количество самолетов различных типов. Многие из них рулили с летного поля на стоянки в джунглях, где они были бы укрыты от воздушного налета густой листвой, так как вражеский аэродром окружали настоящие заросли. Зенитные орудия молчали, вероятно, мы находились слишком далеко. Ситуация казалась благоприятной для обстрела аэродрома. Мы могли расстрелять самолеты на земле, прежде чем противник успеет спрятать их в укрытиях. Но приказ был четким: ознакомительный полет, в крайнем случае воздушный бой, и никаких обстрелов.

Мы пролетели над Порт-Морсби и повернули в сторону Кораллового моря. Спустя некоторое время мы повернули на обратный курс и снова пролетели над вражеской базой. Здесь мы с удивлением обнаружили, что вражеские пилоты и зенитчики по-прежнему нас полностью игнорируют.

Мы пролетели над аэродромом, теперь солнце оказалось у нас прямо за спиной. Следуя на крейсерской скорости, мы, наконец, заметили вражеские самолеты. Это были 4 истребителя Р-39, первые «Аэрокобры», которые я встретил. Они летели почти прямо на нас, на расстоянии 3 мили и чуть левее. Было невозможно сказать, заметили они нас или нет. Я сбросил свой подвесной бак и дал полный газ, два моих ведомых последовали за мной. Я поравнялся с головным истребителем и жестом сообщил лейтенанту Сасаи о замеченных самолетах, попросив прикрыть нашу атаку. Сасаи махнул рукой вперед, показывая: «Атакуйте. Мы вас прикроем».

«Аэрокобры» никак не реагировали. Нам повезло. Так как ослепительное солнце било прямо в глаза американским пилотам, они не сумели заметить наши приближающиеся истребители. Р-39 летели двумя парами, первая находилась в 300 ярдах впереди второй.

Я поставил Хонду чуть позади и выше себя, а менее опытному Ёнекаве приказал следовать точно за моим истребителем. В это время мы находились всего в 500 ярдах от вражеских истребителей, доворачивая влево. Через несколько секунд мы были готовы атаковать. Если американцев по-прежнему будет слепить солнце, мы сможем сбить их прежде, чем они узнают о нашем присутствии.

Но в тот момент, когда я уже был готов ринуться в атаку, я решил нанести удар по-другому. Если я атакую их с пикирования, я потеряю преимущество солнца, находящегося позади меня. Вместо этого я сразу толкнул ручку вперед и бросил истребитель в пике. Хонда и Ёнекава держались за мной, как приклеенные. Мы снизились, круто развернулись и оказались в просто идеальной позиции.

Замыкающие американские истребители теперь находились чуть выше и впереди меня, не подозревая о нашем приближении. Солнце все еще слепило их, и я быстро сокращал дистанцию, ожидая, пока по цели просто невозможно будет промахнуться. Два Р-39 летели практически крыло к крылу, и на расстоянии 50 ярдов они заполнили кольца прицела. Вот! Я нажал гашетку пушки, и через пару секунд с первой «Аэрокоброй» было покончено. Снаряды ударили в центр фюзеляжа. Полетели куски металла. Из самолета вырвалась струя пламени, повалил дым.

Я скользнул на крыло и взял на прицел вторую «Аэрокобру». Снова снаряды попали в цель, взорвавшись внутри фюзеляжа. Обе «Аэрокобры» сразу потеряли управление.

Я выровнял истребитель и сразу же заложил крутой вираж, готовясь пристроиться в хвост двум ведущим истребителям. Но бой уже закончился! Оба Р-39, кувыркаясь, летели к земле, ярко пылая и волоча за собой хвосты дыма. Они были сбиты так же быстро, как та пара, которую я застиг врасплох. Я увидел один «Зеро», выходящий из пике. Им управлял Хироёси Нисидзава. Второй «Зеро», добившийся успеха, пилотировал Тосио Ота. Он уже свечой шел вверх, чтобы пристроиться к группе.

Было трудно поверить, но весь бой длился не более 5 секунд, и 4 вражеских истребителя уже догорали на земле внизу. Особенно приятно было то, что победы одержали молодые пилоты. Нисидзаве исполнилось 23 года, а Оте – только 22.

Здесь необходимо дать небольшое пояснение. Как говорилось ранее, все пилоты в Лаэ были отобраны специально. Самым главным критерием были их летные способности. Но эти двое молодых пилотов выделялись даже среди тех, кто летал со мной. Многие из нас были закаленными в боях ветеранами, поэтому новички учились очень быстро. Нисидзава и Ота показали себя блестящими пилотами. Позднее они оба стали, как и я, лучшими асами Тихоокеанской войны. Очень часто мы летали вместе, и остальные пилоты называли нас «тройкой чистильщиков».

Нисидзава и Ота, с моей точки зрения, вполне заслуживают, чтобы их назвали гениями пилотажа. Они не пилотировали свои истребители, они просто становились частью своего «Зеро». Летчики буквально сливались каждой клеточкой с истребителем, и со стороны начинало казаться, что самолет ведет себя, как разумное существо. Они были одними из величайших японских летчиков.

Оба летчика видели себя только в роли пилотов истребителей. Все было подчинено одной задаче – повышать свои боевые качества. Их умение делало их страшными противниками. Даже против истребителя, который превосходил «Зеро» по своим характеристикам – такие мы постоянно встречали в конце войны, – их доблесть позволяла им нападать на несколько вражеских самолетов и выходить из схватки победителями.

Хироёси Нисидзава стал величайшим японским асом. Однако он таковым совершенно не казался. При первом взгляде на Нисидзаву любой невольно начинал его жалеть. Этому человеку самое место было на больничной койке. Он был высоким для японца, ростом почти 173 см, но при этом весил всего 64 кг, и казалось, что кости вот-вот проткнут кожу. Нисиздава почти постоянно болел малярией и страдал от тропических язв. Его лицо всегда было бледным.

Несмотря на искреннее восхищение других пилотов, Нисидзава мало кого удостаивал своей дружбы. Он замыкался в себе, и эту скорлупу ледяного недружелюбия пробить было почти невозможно. Очень часто за целый день Нисидзава не произносил ни одного слова. Он вполне мог не ответить на обращения своих ближайших друзей, людей, вместе с которыми он летал и сражался. Мы привыкли к тому, что он постоянно прогуливается в одиночестве, отдельно от своих друзей, молчаливый и печальный, хотя это было совершенно необычно для человека, вызывающего всеобщее восхищение. Если можно так выразиться, Нисидзава был «только пилотом». Он жил и дышал, чтобы летать, а летал он ради двух вещей. Первой была радость, которую он испытывал в этом странном и чудесном мире – небесах, а второй был бой.

Как только его самолет поднимался в воздух, этот странный и флегматичный человек сразу же неузнаваемо менялся. Его сосредоточенность, его молчание, его отстраненность исчезали так же быстро, как исчезает темнота на рассвете. Для всех, кто летал вместе с ним, он превращался в «Дьявола». В воздухе он становился непредсказуем, как всякий гений. Его истребитель покорно отзывался на каждое едва заметное прикосновение к ручке управления. Я никогда не видел, чтобы кому-либо удавалось сделать со своим истребителем то же самое, что вытворял Нисидзава со своим «Зеро». От его пилотажа буквально захватывало дух. Блестящее и непредсказуемое исполнение фигур заставляло сердце замирать. Он был птицей, но при этом летал так, как никаким птицам даже не снилось.

Нисидзава обладал необычайно острым зрением. Там, где все мы видели только небо, Нисидзава со своей сверхчеловеческой зоркостью мог различить крошечные точки вражеских самолетов. Он полностью оправдывал свою кличку «Дьявол», однако дьяволом он становился только среди лазури и облаков. Этот человек был одарен настолько, что все мы, даже я сам, признавали его гением полета.

Тосио Ота был его прямой противоположностью. Симпатичный юнец, Ота был дружелюбным и общительным. Он всегда был готов присоединиться к веселью, каким-то общим забавам, радостно смеялся над шутками. Ота инстинктивно чувствовал, кому из пилотов требуется помощь, и в небе, и на земле. Он был выше и плотнее меня, но, как и Нисидзава, не имел боевого опыта до прибытия в Лаэ. Хотя Ота ничуть не походил на Нисидзаву, его летное мастерство также было быстро признано всеми. Ота всегда летал в качестве ведомого командира эскадрильи, прикрывая его.

Ота ничуть не походил на образцовых героев. Он легко менял настроение, то впадая в грусть, то веселясь, очень быстро сходился с людьми. Аура героя совершенно не вязалась с его улыбающимся мальчишеским лицом. Такого парня скорее можно было встретить дома, где-нибудь в ночном клубе, а не на забытом богами аэродроме Лаэ. Однако его приятельские отношения со многими пилотами ничуть не снижали уважения, которое внушало его летное мастерство. Даже такой суровый человек, как Хонда, высоко ценил его, хотя Хонда, как и Ёнекава, боялись Дьявола и сторонились его.

Глава 13

Союзники начали гнать подкрепления и технику в Порт-Морсби все усиливающимся потоком. Поэтому наше верховное командование потребовало, чтобы мы проводили более частые и сильные атаки против аэродромов, наземных сооружений и порта.

17 апреля я в первый раз вылетел сопровождать бомбардировщики для атаки вражеских сооружений. Бомбардировщики прикрывали 13 «Зеро», а не 6 или 7, как обычно. Наши разведчики сообщили, что ожидается более сильное противодействие истребителей союзников, чем ранее.

Я беспокоился о своих пилотах. Морской летчик 1 класса Ёсио Миядзаки выглядел совсем изможденным после затяжного приступа диареи, и я не считал, что он готов летать. Но, несмотря на мои возражения, Миядзаки отказался оставаться на земле.

Сначала я всерьез опасался, что лихорадка помешает ему держаться в строю во время полета, но когда мы приблизились к Порт-Морсби, мои опасения улетучились. Миядзаки уверенно держался вместе с моей группой из 6 истребителей, которые прикрывали бомбардировщики сверху, и 7 остальными «Зеро».

Бомбардировщики летели на высоте 1600 футов, а мы – на 1500 футов выше. В таком строю мы и пересекли хребет Оуэн Стэнли. Вскоре показался Порт-Морсби. 7 «Зеро», державшиеся ближе к бомбардировщикам, прекратили змейки и круто пошли вверх, все еще держась тесной группой. Вскоре мы заметили истребители Р-40, которые пикировали с большой высоты, чтобы атаковать бомбардировщики. При виде поднимающихся им навстречу «Зеро» вражеские истребители смешали строй и шарахнулись в разные стороны.

Семерка наших истребителей вернулась на прежнее место. Под нашими бомбардировщиками замелькали вспышки пламени и появились клубки дыма, но зенитные снаряды рвались на 1500 футов ниже. Однако эти разрывы были зловещим признаком. Мы сразу нарушили строй и начали отчаянно маневрировать, чтобы уклониться от снарядов. Очень вовремя. Противник поставил вторую огневую завесу в опасной близости к нам, но все-таки недостаточно близко, чтобы повредить самолеты.

Уже когда мы снова заняли свое место в строю, бомбардировщики и их непосредственное сопровождение стали набирать высоту, выжимая из своих моторов всю мощность. Мы знали, что третий залп зениток придется в самый центр строя бомбардировщиков, если они будут и дальше лететь прежним курсом. Так и произошло. Снаряды с треском начали рваться там, где должны были оказаться наши самолеты. По неизвестным причинам американцы никак не отреагировали на наше изменение скорости и высоты. Почти каждый раз они стреляли с неизменной установкой прицелов. Они делали это с таким упрямством, что нам не составляло труда уклониться от их огня.

Бомбардировщики прошли над Порт-Морсби и начали плавно описывать широкую дугу, чтобы лечь на боевой курс. Это делалось для того, чтобы солнце оказалось сзади и не слепило пилотов и бомбардиров. Но едва бомбардировщики взяли курс на цель, как с высоты на нас обрушились 6 истребителей. Я дернул ручку на себя, поставив свой «Зеро» на попа. Остальные 5 истребителей послушно рванулись за мной, когда мы повернули прямо навстречу вражеской атаке. Но мы не получили возможности открыть огонь. Вражеские истребители отвернули и разлетелись в разные стороны, продолжая пикировать. Мы вернулись на свою позицию, но лишь 2 истребителя заняли свои места рядом со мной. Миядзаки и еще 2 пилота, вероятно, просто спятили. Они повернули вниз и оказались под бомбардировщиками.

Но у меня не было времени беспокоиться о Миядзаки. Вражеские зенитчики не оставляли попыток пристреляться, и в 1500 футах под бомбардировщиками снова появились клубки разрывов. Теперь они уже не могли уклоняться, потому что лежали на боевом курсе и бомбардиры ловили на перекрестия свои цели. Я надавил на педали и отвернул от того места, где должен был взорваться следующий залп. Затем бомбардировщики пропали, скрытые из вида огромным облаком дыма, появившимся на месте целой серии разрывов. А потом – это выглядело настоящим чудом – все 7 самолетов вынырнули из клубящегося дыма. Их бомбовые люки были открыты, и черные точки бомб уже летели вниз. Я проследил, как они описывают изящную кривую, набирая скорость. При взрыве бомбы выбрасывали фонтан дыма, в центре которого мелькала яркая вспышка.

Опорожнившись, бомбардировщики начали увеличивать скорость, чтобы выскочить из сплошной стены разрывов, а потом круто повернули влево. Миядзаки по-прежнему находился под ними, и это было очень опасное место. Но без радио (мы снимали рации, чтобы увеличить дальность полета) я не мог вернуть его на положенное место, а оставить бомбардировщики без прикрытия мы просто не осмелились.

Мы прошли Порт-Морсби и оставили позади разрывы зениток. Я с облегчением вздохнул. Слишком рано! Почти в миле над нами показался одиночный Р-40, который тут же начал пикировать с невероятной скоростью. Он спускался так стремительно, что я не успел даже пальцем шевельнуть. Вот американский истребитель находится выше нас, а в следующую секунду он, словно молния, бросился на бомбардировщики. Истребитель промелькнул в 600 ярдах впереди меня, и я вдруг понял, что он намерен пойти на таран!

Как американец проскочил между третьим и четвертым бомбардировщиками левого звена, я так и не понял. Это было просто невозможно, но это произошло. Ведя огонь из всех пулеметов, Р-40 прорезал строй бомбардировщиков и обрушил струю раскаленного свинца на самолет Миядзаки.

«Зеро» немедленно вспыхнул. На огромной скорости Р-40 пропал где-то внизу. Самолет Миядзаки начал плавное снижение, полыхая, как факел. А затем мелькнула ослепительная вспышка, которая разнесла «Зеро» на мелкие кусочки. Мы не сумели заметить ни одного обломка. Весь эпизод длился 3 или 4 секунды. Мы продолжали лететь домой. Над Буной наши истребители отделились от бомбардировщиков и направились в Лаэ.

Гибель Миядзаки стала тяжелой потерей для всех нас. Я был твердо убежден, что в начале войны индивидуальное мастерство наших пилотов было выше, чем у голландцев, австралийцев и американцев. Наша подготовка, которая проводилась до войны, была более тщательной, чем в любой другой стране. Для нас полет означал всё. Мы все свои силы отдавали изучению различных аспектов воздушного боя. И, разумеется, мы летали на истребителе, который был гораздо лучше вражеских. Однако в воздушных боях Второй Мировой войны индивидуальное мастерство совсем не гарантировало выживания. Разумеется, было много случаев, когда мы встречались с противником в воздушных дуэлях один на один, и тогда класс пилота приносил победу. Но такие поединки были исключением, а не общим правилом. Нашей самой большой слабостью в воздушных боях было то, что мы не умели действовать совместно. А именно это качество американцы тщательно отрабатывали во время войны.

Гибель Миядзаки, а также гибель еще 3 пилотов, сбитых в начале апреля, я склонен объяснять неспособностью наших пилотов действовать единой, сплоченной командой. При встрече с вражескими истребителями наши пилоты были склонны разлетаться в разные стороны, чтобы иметь свободу действий, пытаясь завязать индивидуальные поединки, как это было в Первой Мировой войне. Японские пилоты, даже в конце 30-х годов, самым важным качеством самолета-истребителя считали его способность вписаться внутрь вражеского виража. Маневренность ставилась выше всех остальных характеристик.

Какое-то время эта тактика еще действовала. Но значение умения вести индивидуальную схватку сводилось к нулю, когда противник отказывался драться по нашим правилам, либо когда упорное следование заранее составленному плану снижало эффективность одиночных атак.

Через 2 дня после гибели Миядзаки 7 бомбардировщиков В-26 атаковали Лаэ. К счастью, мы заранее получили сообщение об их приближении, и 9 истребителей поднялись в воздух, чтобы встретить противника, который шел на высоте всего 1500 футов. В течение часа мы гнались за «Мэродерами», обстреливая их. В конце концов выяснилось, что нам удалось сбить лишь 1 бомбардировщик. Остальные получили различные повреждения, но сумели спастись. Это был один из самых нелепых боев, который я когда-либо видел. 9 «Зеро» не наладили никакого взаимодействия. Вместо того, чтобы группой атаковать один или два бомбардировщика и разнести В-26 на куски сосредоточенным огнем, наши пилоты метались, как ошпаренные, пытаясь действовать самостоятельно. Несколько раз истребителям приходилось спешно отворачивать, прекращая стрельбу, чтобы избежать столкновения с другим «Зеро» или не попасть под огонь своего же товарища. Было просто чудом, чтобы мы не протаранили или не перестреляли друг друга.

К тому времени, когда мы приземлились в Лаэ, я просто кипел от злости. Я выпрыгнул из кабины «Зеро», оттолкнул в сторону своих механиков и приказал незадачливым пилотам построиться. В течение 15 минут я изощренно ругал их глупость, указав каждому на его ошибки, и подчеркнул, что лишь благодаря невероятному везению все мы сегодня вернулись в Лаэ живыми. Начиная с этого дня, мы каждый вечер проводили встречи, обсуждая, как улучшить взаимодействие. Эти совещания продолжались во время странной и совершенно неожиданной паузы в воздушных боях.

23 апреля Нисидзава, Ота и я отправились в разведывательный полет к Кайруку, новой вражеской базе чуть севернее Порт-Морсби. Мы обстреляли и сожгли несколько авианосных самолетов, обнаруженных на аэродроме. Нам было приказано только провести разведку, но соблазн оказался слишком велик. Особенно после того, как мы отвратительно действовали в воздушном бою.

После возвращения был получен приказ на следующий день отправить туда 15 самолетов для обстрела аэродрома. Мы обнаружили 6 бомбардировщиков В-26, 15 истребителей Р-40 и 1 Р-39, которые, судя по всему, намеревались покинуть базу. Мы уничтожили 2 бомбардировщика и 6 Р-40, Р-39 был вероятно уничтожен. После окончания этого одностороннего боя мы полетели дальше к Порт-Морсби и сожгли стоящую на якоре летающую лодку PBY. Вероятно, мое стремление наладить совместные действия было чрезмерно сильным – особенно потому, что летели такой большой группой – однако я закончил день, не сбив ни одного самолета. Ни одного самолета не сбил и Нисидзава, к своему огромному разочарованию.

На следующий день мы вернулись в Порт-Морсби. Несмотря на тяжелые потери накануне, противник оказал нам сильное сопротивление. 7 Р-40 отважились вступить в бой с нашими 15 истребителями. 6 вражеских самолетов рухнули на землю, объятые пламенем. Мы не понесли потерь, и когда небо было очищено, обстреляли аэродромы Порт-Морсби и Кайруку, уничтожив при этом 5 В-26 и 2 Р-40.

Очевидно, наша новая попытка добиться слаженности была эффективной. Но при этом она не принесла никакой выгоды лично мне и Нисидзаве. Уже два боя подряд, в которых другие пилоты увеличили свой счет, мы не сумели сбить ни одного самолета. Мы спорили до глубокой ночи, анализируя свои действия в бою. Мы пытались понять, что же делали не так. Все казалось правильным, но холодные факты говорили обратное. Ни одна наша пуля не попала в цель.

Следующий воздушный бой состоялся 26 апреля. Снова я вернулся, никого не сбив. И снова Нисидзава не сбил ни одного самолета, хотя другие пилоты уничтожили 3 Р-40.

Нисидзава был озадачен. Он махнул рукой на дистанционный прицел и вцепился в один Р-40, пилот которого отчаянно пытался избавиться от преследователя. Нисидзава подошел вплотную к американскому истребителю и открыл по нему огонь из пушек и пулеметов. И все-таки американец улизнул.

29 апреля было днем рождения императора Хирохито, и наш командир решил устроить небольшой праздник в честь этого события. Все люди, имевшие хоть какой-то опыт повара, были отправлены на кухню и приготовили самый лучший завтрак, какой позволяли наши скудные ресурсы. В предыдущие дни союзники даже не пытались бомбить Лаэ. Эта передышка и расслабленная обстановка праздника должны были заставить нас немного ослабить бдительность. Во всяком случае, союзники явно на это надеялись. В 07.00 мы едва заканчивали завтрак, как наблюдатели закричали: «Вражеские самолеты!» И немедленно утреннюю тишину нарушил противный нестройный лязг. Для подачи сигналов мы использовали ведра, канистры и мелкие тазы. В общую какофонию вплелись звуки двух горнов. Так работала наша система оповещения.

Мы помчались к взлетной полосе, но опоздали. Вокруг начали рваться бомбы. Мы посмотрели вверх и увидели старых приятелей – тяжелые бомбардировщики В-17. 3 самолета кружили на высоте 20000 футов. Они сбросили всего несколько бомб, но, учитывая большую высоту, точность бомбометания оказалась просто потрясающей. 5 «Зеро» превратились в пылающие обломки. Еще 4 истребителя были серьезно повреждены, их изрешетили осколки бомб. Из 6 подготовленных к взлету истребителей уцелели всего 2.

Ота и еще один пилот первыми добежали до них. В считанные секунды они запустили моторы и понеслись по взлетной полосе. Когда мы все добрались до своих самолетов, взлетать было уже поздно. 3 В-17 и 2 «Зеро» скрылись из вида. Учитывая большую скорость В-17, было бесполезно пытаться догнать их. Время тянулось мучительно медленно, мы дружно проклинали бомбардировщики и ждали, когда вернется Ота. Примерно через час одиночный «Зеро» пошел на посадку. Это был Эндо. «Мы атаковали их во время набора высоты и постарались сработать как можно лучше. Ота повредил один бомбардировщик и все еще стрелял по нему, когда у меня кончились боеприпасы. Поэтому я полетел домой».

Прошел еще час, но Ота так и не вернулся. Мы уже начали беспокоиться. Ота был другом практически каждого из нас. Блестящий пилот, он осмелился в одиночку атаковать 2 сильно вооруженных В-17. Эндо чуть не рвал на себе волосы и называл себя дураком за то, что рискнул оставить Оту одного.

Прошли еще 15 минут, и капитан 1 ранга Сайто высунул голову из командного пункта и радостно крикнул нам: «Эй! С ним все в порядке! Ота только что радировал из Саламауа. Он точно сбил один В-17, но сел, потому что кончилось топливо. Скоро он вернется».

Чудесная новость! Однако у нас еще осталось незаконченное дело. 6 летчиков, включая Нисидзаву и меня, были выбраны, чтобы «вернуть поздравления по случаю дня рождения императора» в Порт-Морсби. Мы чувствовали бы себя увереннее, если бы имели 16 «Зеро». Однако наши 6 «Зеро» остались единственными исправными самолетами. Противник наверняка ожидал возмездия за свое дерзкое нападение на Лаэ. Предвкушая, как попадем под шквал огня дожидающихся нас зениток, мы пересекли горный хребет на высоте 16000 футов. Но вместо того, чтобы лететь к Порт-Морсби на большой высоте, мы спикировали сразу, как только миновали горы. Затем мы резко набрали высоту и спикировали прямо на вражескую базу. Все вышло отлично! Все расчеты противника пошли прахом. Никто не ожидал от нас такой тактики.

По широкой дуге мы прошли над аэродромом, держась над самой землей. Десятки механиков и техников толпились вокруг бомбардировщиков и истребителей, готовя их к взлету. Это означало, что самолеты полностью заправлены и вооружены – просто идеальная ситуация для внезапного обстрела.

Промахнуться по таким мишеням было невозможно, и мы щедро поливали пулями и снарядами взлетную полосу. Я видел, что люди на земле изумленно таращились на нас, с трудом веря собственным глазам. 6 «Зеро», возникшие ниоткуда!

Первый заход мы выполнили без помех. Ни одно орудие не выстрелило по нам. Прочесав взлетную полосу по всей длине, мы круто развернулись и сразу пошли на второй заход. Перед нами разворачивалась приятная картина. 3 истребителя и бомбардировщик ярко пылали. На этот раз мы обстреляли другую шеренгу самолетов. Длинные очереди пушек и пулеметов обрушились на вражеские самолеты. Мы повредили 4 бомбардировщика и истребителя, хотя на этот раз ни один из них не загорелся. Когда мы начали второй заход, люди побежали в разные стороны, хотя несколько десятков остались на земле, сраженные нашими пулями. Всего мы выполнили 3 захода, после чего умчались на большой скорости. Лишь когда мы улетали от аэродрома, впервые заговорили зенитки. Я только усмехнулся. Пусть себе тратят боеприпасы.

Но в 05.30 на следующий день противник отплатил нам. 3 «Мэродера» подкрались на минимальной высоте, держась не выше 600 футов. Земля вздрагивала и сотрясалась, когда В-26 клали бомбы прямо на нашу взлетную полосу. Когда дым рассеялся, мы увидели, как 5 наших дежурных истребителей начали разбегаться. Но едва они оторвались от земли, как вражеские самолеты вернулись и атаковали снова. Они сбросили бомбы раньше, чем «Зеро» успели набрать высоту и атаковать их. А потом враг исчез, растворившись в предрассветной дымке. Они хорошо сработали. Один «Зеро» ярко горел, второй превратился в груду хлама. Еще 4 истребителя и бомбардировщик были изрешечены пулями и осколками.

В следующие несколько дней напряженность воздушных боев стремительно нарастала. Очередной обстрел нашего аэродрома союзники провели прекрасно, использовав 12 истребителей Р-39. Они тяжело повредили 9 бомбардировщиков и 3 истребителя. Мы перехватили «Аэрокобры» во время отхода и сбили 2 самолета, не потеряв ни одного. И снова ни я, ни Нисидзава успеха не добились.

Мне удалось отыграться на следующий день после налета Р-39. 9 наших истребителей полетели к Порт-Морсби, разыскивая противника. И мы его нашли. 9 вражеских истребителей, Р-39 и Р-40, ожидали нас над своим аэродромом. Они желали драться!

Едва мы заметили самолеты противника, как те прекратили кружение и ринулись прямо на нас. Я выбрал головной истребитель. Р-40 заложил вираж, надеясь всадить очередь в брюхо моему «Зеро». Но я вписался внутрь его виража и сам открыл огонь. Вражеский пилот повернул было в обратную сторону, но опоздал. Еще одна очередь – и Р-40 превратился в клубок огня.

Но у этого пилота имелись друзья, и когда я выходил из виража, Р-39 спикировал на меня. За ним даже не пришлось гоняться. Я просто сделал змейку, и вражеский пилот попался в ловушку. Брюхо его самолета мелькнуло у меня на прицеле, когда он попытался уйти в сторону. Мне потребовалось не более секунды. Я нажал гашетки, и снаряды вспороли фюзеляж вражеского самолета. Он просто развалился в воздухе.

Я был уверен, что у него есть ведомый, поэтому, еще продолжая стрелять, я взял ручку на себя и вдавил педаль до упора, бросив «Зеро» в самый крутой разворот, какой только я мог сделать. Это помогло. Я моментально увернулся от длинной очереди. Удивленный пилот попытался выйти из боя пикированием, но было поздно. Я успел закончить разворот, поймал его на прицел и дал очередь. Вражеский истребитель просто напоролся на мои снаряды, дернулся и закувыркался вниз.

Я закричал от радости! Проклятие было разрушено. 3 истребителя менее чем за 30 секунд! Мой первый хет-трик!

Бой закончился. Мой успех оказался единственным. 6 уцелевших истребителей противника удрали затяжным пикированием, поэтому наши истребители просто не могли их догнать, хотя Нисидзава и 7 остальных летчиков попытались это сделать. Но это было бессмысленно, американские Р-39 и Р-40 всегда могли уйти от «Зеро», пикируя.

Когда мы приземлились в Лаэ, мои механики прибежали ко мне в страшном возбуждении. Они были удивлены, выяснив, что я за время боя израсходовал в общей сложности 610 патронов, затратив по 200 патронов на каждый сбитый истребитель.

Нисидзава вылез из кабины буквально черный от злости и разочарования.

На следующий день, 2 мая, 8 «Зеро» снова полетели к Порт-Морсби. 13 вражеских истребителей уже ждали нас, медленно кружа на высоте 18000 футов. Нисидзава первым заметил их и сразу же бросился в атаку. Мы последовали за ним, когда он начал крутой разворот, стараясь охватить вражеский строй слева и сзади. Что случилось с этими пилотами? Они что, вообще не смотрят, что происходит вокруг? Мы атаковали вражескую группу раньше, чем они узнали о нашем присутствии. Прежде чем вражеские пилоты сообразили, что пора уклоняться, несколько истребителей вспыхнули и полетели вниз. Наш счет в этот день составил 8 Р-39 и Р-40, из которых на мою долю пришлись 2.

Нисидзава выпрыгнул из кабины своего «Зеро», едва тот остановился. Мы удивились, так как обычно он вылезал очень медленно. Он с удовольствием потянулся, поднял обе руки над головой и заорал: «И-й-я-а!» Мы ничего не могли понять, все это совершенно не походило на обычное поведение Нисидзавы. Затем он усмехнулся и пошел прочь. Его улыбающийся механик объяснил, что к чему. Он стоял рядом с истребителем и показывал нам 3 пальца. Нисидзава снова был в боевой форме!

7 мая, после нескольких дней отдыха в Рабауле, я отправился в полет, который можно было назвать «идеальной охотой». 4 «Зеро» получили приказ провести разведку Порт-Морсби, и пилоты, увидев, кто будет их ведомыми, завопили от радости. Мы были лучшими асами авиаполка. На моем счету были 22 самолета, Нисидзава имел 13, Ота – 11, и Такацука немного отстал со своими 9 победами. Наши лучшие асы! Самый подходящий случай сцепиться с противником! Мы знали, что в случае опасности каждый из нас прикроет товарища. И наверняка вражеские пилоты не подозревают, кто собирается залететь в их осиное гнездо! Мы надеялись, что сегодня мы встретим сопротивление!

И мы его встретили. Когда мы кружили над Порт-Морсби, Нисидзава вдруг покачал крыльями и показал на 10 истребителей, которые длинной колонной летели со стороны моря, держась в 2000 футов выше нашей группы. Нисидзава и Ота образовали клин из 2 самолетов, а мы с Такацукой остались позади и чуть ниже. 4 Р-40 отделились от вражеского строя и полетели навстречу нам.

Все 4 «Зеро» задрали носы и почти вертикально пошли вверх, вместо того чтобы отвернуть и разлететься в разные стороны, как того ждали вражеские пилоты. Первый Р-40 описал крутую петлю, пытаясь вырваться из расставленной ловушки. Его брюхо мелькнуло передо мной, и я дал очередь. Снаряды попали в цель и отрубили крыло. Я продолжал подъем и выполнил иммельман, после чего увидел, как каждый «Зеро» также расстрелял свой Р-40. Все они взорвались. Оставшиеся 6 истребителей бросились на нас. Мы разошлись вправо и влево, а потом выполнили крутую петлю, оказавшись над противником. Это сработало! Еще 3 Р-40 взорвались и сгорели. После этого 3 вражеских истребителя немедленно опустили носы и пикированием ушли от нас.

8 и 9 мая во время рейдов к Порт-Морсби я уничтожил еще 2 вражеских истребителя – Р-39 и Р-40. 10 мая я сбил Р-39, израсходовав рекордно мало боеприпасов, всего 4 пушечных снаряда. Это была самая лучшая стрельба в моей жизни и самое малое количество боеприпасов, потраченное на вражеский самолет. Я летел над Коралловым морем с Хондой и Ёнекавой в качестве ведомых. После 15 минут патрулирования мы заметили одиночную «Аэрокобру», медленно летящую на 3000 футов выше наших истребителей. Пилот, похоже, не видел никого и ничего. Он продолжал лететь по прямой, когда мы начали подкрадываться снизу сзади.

Я начал набирать высоту, только оказавшись прямо под брюхом вражеского самолета. Там пилот никак не мог меня заметить, и уклониться мог, только выполнив какой-нибудь случайный маневр. Хонда и Ёнекава летели в 200 ярдах ниже меня, прикрывая.

Невероятно, однако Р-39 позволил мне спокойно приблизиться. Пилот даже не подозревал о моем существовании. Я продолжал сближение, пока не оказался менее чем в 20 ярдах под вражеским истребителем. А он по-прежнему не видел меня! Возможность была слишком хорошей, чтобы упустить ее. Я сделал несколько снимков своей камерой «Лейка». Стрелка спидометра колебалась на отметке 130 узлов, и я запомнил эту цифру, как крейсерскую скорость Р-39.

Удивительный совместный полет моего «Зеро» и беспечного Р-39 продолжался. Хонда и Ёнекава были готовы перехватить «Аэрокобру», если ее пилот заметит меня и попытается спикировать. Я продолжал медленно подниматься, пока не оказался чуть справа вплотную под вражеским самолетом. Я видел вражеского пилота совершенно ясно и никак не мог понять, почему он не осматривает небо. Это был крупный мужчина в белой фуражке. Несколько секунд я внимательно смотрел на него, а потом ушел прямо под его истребитель.

Я тщательно прицелился и потом чуть коснулся гашетки. Послышалось громкое чихание, и из каждой пушки вылетели по 2 снаряда (я узнал об этом позже). Я увидел 2 взрыва у основания правого крыла Р-39 и еще 2 в центре фюзеляжа. Р-39 разломился пополам! Два половинки фюзеляжа сначала разлетелись в разные стороны, а потом рассыпались на мелкие кусочки. Пилот выпрыгнуть не сумел.

Глава 14

Несколько недель, проведенные в Лаэ, научили меня уважать такую роскошь, как сон. Днем мы либо находились в полете, либо дежурили на аэродроме в готовности. А ночью мы хотели только одного – выспаться. Однако противник смотрел на все это совершенно иначе. И с наступлением темноты неизменно появлялись его бомбардировщики, которые вываливали на аэродром серии бомб и поливали землю разноцветными струями трассирующих пуль, когда пролетали над нами на малой высоте.

Мы могли питаться чем попало, жить в хижинах, летать с самого дрянного аэродрома, но мы не могли обходиться без сна. Поэтому американцы и австралийцы делали все возможное, чтобы помешать нам спать по ночам.

Противник стал таким назойливым, что нам часто приходилось по ночам покидать свои казармы. Пилоты после наступления темноты отправлялись на взлетную полосу и укладывались спать в воронках. Известную теорию, что снаряд дважды в одно место не попадает, подкрепляло страстное желание выспаться. Я не думал о том, что гласит теория вероятности, но зато я помнил, что во время ночных налетов вражеских самолетов в Лаэ погибли 6 наших пилотов.

Постоянные воздушные налеты, ежедневные вылеты, ужасные условия жизни изматывали людей. Они становились раздражительными. Тем не менее, образцовое поведение наших офицеров помогало избегать серьезных ссор между пилотами. Это я считаю особенным достижением нашего изолированного гарнизона.

Командир авиабазы капитан 1 ранга Масихиса Сайто был настоящим самураем, которого окружала аура спокойствия и достоинства. Этим он резко отличался от высокомерных и вздорных армейских офицеров, окружавших генерала Тодзио в Токио. Спокойный, но властный Сайто постоянно заботился о своих подчиненных. Он внимательно следил, чтобы все укрывались в убежищах, когда вражеские бомбардировщики атаковали Лаэ. Хотя временами некоторые из нас мешкали, мы всегда видели, как капитан 1 ранга Сайто ждет, хотя вокруг уже могли рваться бомбы, чтобы последний пилот нырнул в щель. Он сам неторопливо шел из своей комнаты или с командного пункта к траншеям, посматривая в небо и внимательно оглядывая аэродром в поисках отставших. И только после этого он сам спускался в убежище. Нет нужды говорить, что такие поступки вызывали невольное уважение подчиненных. Кажется невероятным, но этот смелый офицер закончил войну, так и не получив ни одной раны.

Но самым памятным за все время моей военной службы стало знакомство с лейтенантом Дзунити Сасаи, моим непосредственным командиром. Он командовал, вероятно, самой сильной японской истребительной эскадрильей. Под командованием Сасаи служили 4 лучших японских аса – Нисидзава, Ота, Такацука и я. Не будет преувеличением сказать, что любой человек, летавший с Сасаи, без малейших колебаний отдал бы свою жизнь, если бы потребовалось защитить молодого лейтенанта. Я уже рассказывал, как его личная помощь помогла мне выдержать изнурительное путешествие с Бали в Рабаул. В то время я не раз гадал: а не мерещится мне ли все это? Или это галлюцинация? Ведь немыслимо, невероятно, чтобы командир эскадрильи опустился до того, чтобы исполнять обязанности сиделки при больном пилоте. Однако Сасаи поступил именно так.

Ему было 27 лет, и он все еще не был женат. Сасаи держал в своей комнате портрет легендарного японского героя Ёсицунэ. Лейтенант не соблюдал требования средневековой кастовой системы и обращал внимания на свой внешний вид не больше, чем остальные пилоты. Это может показаться мелочью, но это было грубейшим нарушением кодекса поведения японского офицера.

После прибытия в Лаэ я с удивлением заметил, что Сасаи проявляет огромное внимание к условиям жизни и здоровью своих пилотов. Когда человек подхватывал малярию или какую-то иную тропическую болезнь, в том числе грибковые заболевания, которые буквально пожирали людей заживо, Сасаи первым приходил на помощь. Он заботился о пилоте, старался устроить его получше и поднимал страшный шум, требуя от госпитальных санитаров внимательного ухода. Чтобы помочь своим людям, он без колебаний подвергал себя риску заразиться самыми страшными болезнями. Для нас он стал живой легендой. Мужчины, которые без колебаний убивали в бою, стыдливо краснели, когда видели заботу Сасаи. Все мы были беззаветно преданы молодому офицеру.

Однажды ночью мы с удивлением увидели, что Сасаи пришел в госпиталь, чтобы посидеть рядом с пилотом, подцепившим грибок, который покрыл его кожу болезненными язвами. Никто не знал, заразна эта болезнь или нет. Ясно было одно – она просто ужасна. Однако Сасаи пришел к несчастному, он отказал себе в сне, только чтобы устроить больного получше.

Все это делалось в нарушение жесткой кастовой системы, царившей в армии. Здесь малейшее отступление подчиненным от правил считалось грубейшим нарушением, и командир мог жестоко избить провинившегося или даже расстрелять его. Даже здесь, в Лаэ, который был всего лишь затерявшимся в джунглях маленьким фронтовым гарнизоном, строго поддерживалась иерархическая система. Было немыслимо не оказывать положенных почестей офицерам.

Особенно странным казалось это пренебрежение кастовой системой со стороны Сасаи, ведь он закончил Этадзиму, японскую Военно-морскую академию. Наверное, другие офицеры возмущались его поведением, я не знаю. Но Сасаи часто отказывался жить в более удобном офицерском общежитии, проводя большую часть времени с нами.

Он принимал все меры, чтобы уберечь нас от болезней. Одним из требований медиков в Лаэ был ежедневный прием пилюль хинина в качестве защиты от малярии. Из-за своего ужасного вкуса хинин пользовался особой ненавистью пилотов. Но Сасаи следил за ними, как за глупыми детьми, требуя, чтобы все глотали лекарство. В качестве примера он положил в рот несколько пилюль, разжевал их и даже облизнулся. Мы все буквально вздрогнули, глядя на это. Но Сасаи даже не моргнул. После этого ни один пилот не посмел пожаловаться на горечь хинина!

Когда мы остались с Сасаи наедине, я вслух удивился его способности спокойно жевать хинин.

Сасаи спокойно объяснил: «Не думайте, что я притворялся. Я ненавижу его точно так же, как и все вы. Но человек должен стараться не заболеть малярией. К тому же, я сделал то же самое, что моя мать делала для меня в детстве».

Во время наших бесед Сасаи рассказывал мне о своем детстве, о том, что он долго болел, годами находясь в постели. Он сказал, что плакал и капризничал, отказываясь принимать лекарства, и его мать старалась показать, что лекарства, совершенно необходимые подростку, якобы очень вкусные.

Благодаря многолетним заботам матери, здоровье Сасаи постепенно улучшилось. Он много трудился, чтобы закалить свое слабое тело, хотя это означало мучения и усталость. В старшей школе никто не угадал бы в нем бывшего задохлика, он даже стал чемпионом по дзюдо. В Военно-морской академии и летной школе Сасаи был одним из лучших курсантов.

После того, как мы пробыли в Лаэ несколько месяцев, и воздушные бои стали более ожесточенными, наши запасы начали сокращаться. Хотя наш полк добился блестящих успехов, мы так и не сумели нейтрализовать авиацию союзников. Все наращивали численность своей авиации. А учитывая постоянно возрастающую агрессивность пилотов, союзная авиация понемногу превратилась в грозную силу. Их истребители и бомбардировщики днем и ночью летали над океаном и над островами, охотясь за нашими транспортами. Американские подводные лодки также внесли свой вклад в нарушение перевозок.

В результате наши корабли были вынуждены прятаться в дневное время и использовать темноту для доставки снабжения. Но такие перевозки всегда были недостаточными, а потом пресеклась даже эта тоненькая струйка. В отчаянии командование флота начало использовать для доставки снабжения подводные лодки. Это был неплохой компромисс, учитывая возникшие сложности, но лодки не могли принять на борт много грузов. В конце концов, нам стали доставлять лишь то, чтобы было совершенно необходимо для ведения боевых действий. Поэтому нам пришлось забыть о всякой роскоши. Пиво или сигареты выдавались отдельно, но мы их все равно не видели, разве что в качестве награды, когда наши пилоты добивались больших успехов, при этом не понеся потерь. Большинство пилотов не пило. Но сигареты нам требовались, и требовались отчаянно, потому что почти все были заядлыми курильщиками.

Больше всего раздражало пилотов именно отсутствие сигарет. Их выдавали только в случае особенно громких побед над противником. Однако при этом строго соблюдалась кастовая система, дававшая массу привилегий офицерам. Офицеры аэродромных служб исправно получали свою ежедневную порцию сигарет. Мы проклинали этих канцелярских крыс, которые ни разу не поднимались в воздух, но при этом курили, когда хотели. А боевые пилоты были этого лишены просто потому, что они были рядовыми.

Капитан 1 ранга Сайто обычно инспектировал казарму рядовых пилотов один раз в две недели. Во время этих смотров он постоянно «забывал» свою пачку сигарет на койке или скамье. Нисидзава обычно забирал себе половину этой «находки», а оставшиеся сигареты распределял среди других пилотов. Но Сайто приходил слишком редко.

Наконец я потерял терпение и решился на отчаянный шаг. Я послал своих людей в деревню к туземцам с приказом купить у них самодельные сигары. Нам было строго запрещено курить местный табак из опасения, что в нему будет подмешан наркотик. Получив сверток отвратительно воняющих самопальных сигар, я позвал остальных пилотов в самый дальний угол аэродрома. Они с изумлением уставились на меня и заколебались, так как не хотели навлечь на себя гнев командира, нарушив прямой приказ. «Я беру на себя всю ответственность, а вы покурите», – сказал я им.

Не говоря ни слова, каждый пилот взял по сигаре. Мы закурили.

Я знал, что если офицер заметит собравшуюся группу, он немедленно примчится сюда. И действительно, через 15 минут прибежал лейтенант Сасаи, который замер в изумлении, увидев, что мы делаем. «Что вы делаете? Вы что, спятили? Выбросьте их немедленно!» – закричал он.

Несколько человек испуганно дернулись, услышав непривычный тон Сасаи, и бросили сигары на землю. Но Нисидзава и я не сделали это и продолжали демонстративно курить.

Глаза Сасаи раскрылись еще шире при виде открытого неповиновения приказу. Он спросил: «Что с вами стряслось? Вы знаете, что курение является нарушением приказа?»

Он задал именно тот вопрос, который я рассчитывал услышать. Я глубоко вздохнул и высказал Сасаи все, что думаю о системе, которая лишает боевых пилотов табака, но разрешает свободно курить офицерам, которые в глаза не видели противника. Нисидзава стоял рядом и молчал, как обычно, но при этом выпускал клубы дыма.

Сасаи разозлился, он сжал губы, его лицо потемнело. Другой офицер не колебался бы, ударив меня изо всех сил. Я отвернулся от Сасаи – чувствую вину, что так по-хамски веду себя с прекрасным офицером – и снова глубоко затянулся. Другие пилоты с ужасом смотрели на меня и Нисидзаву. Они ни разу не видели столь открытого оскорбления офицера, даже не слышали ни о чем подобном.

Сасаи ушел. Через несколько минут мы услышали треск мотора нашего седана, и он, поднимая клубы пыли, на головокружительной скорости подлетел к нашей группе. Скрипнув тормозами, машина остановилась. Сасаи раздраженно распахнул дверцу и вытащил два больших вещевых мешка.

Не говоря ни слова, он развязал мешки, которые были набиты блоками сигарет! «Забирайте и разделите между собой. Только не говорите никому, откуда они у вас появились».

Уже уезжая, он высунулся в окно автомобиля и крикнул: «Только выбросьте эти поганые сигары!»

Мы называли Сасаи «Летающим Тигром». Это прозвище не имело ничего общего с названием американской добровольческой группы, воевавшей в Китае. Лейтенант Сасаи всегда носил пояс с большой серебряной пряжкой, на которой был выгравирован рычащий тигр. Отец Сасаи, отставной капитан 1 ранга, сделал перед войной 3 пряжки и подарил их: одну Сасаи, своему единственному сыну, а остальные – мужьям двух своих дочерей, капитан-лейтенантам флота. Согласно японской легенде, тигр во время охоты может пройти 1000 километров за добычей, но обязательно возвращается из похода. Таким был потаенный смысл гравировки на пряжке Сасаи.

Сасаи был талантливым пилотом, но в апреле и мае он одержал совсем немного побед, что было прямым результатом его недостаточного опыта. Нисидзава, Ота, Такацука и я были полны решимости дождаться, пока талант Сасаи раскроется в полной мере, как бутон, и он расцветет, превратившись в настоящего аса. Мы устроили специальные курсы, чтобы научить лейтенанта тонкостям воздушного боя. Мы проводили долгие часы в казарме, объясняя ему совершенные ошибки, и подсказывали, как избежать их и наверняка добиться победы. Сасаи имел проблемы с определением дистанции в бою, поэтому мы не раз устраивали с ним учебные схватки, чтобы тренировать его глазомер.

12 мая мы получили возможность проверить, насколько действенными были наши уроки. Оказалось, что Сасаи выучил материал на отлично. За один стремительный заход с пикированием и набором высоты, который занял менее 20 секунд, он в одиночку одержал 3 победы.

Как обычно, утром мы вылетели к Порт-Морсби группой из 15 «Зеро», построенной 5 клиньями. Я заметил 3 «Аэрокобры» в миле справа от нас и на 1500 футов ниже. Их строй был довольно необычным. Истребители летели колонной с интервалами 200 ярдов между самолетами. Я подлетел к самолету Сасаи и указал на истребители. Он кивнул, и я жестом предложил ему выйти вперед и атаковать. Потом он помахал рукой и улыбнулся. Мы продолжали лететь дальше, а он круто повернул вправо и бросил самолет в пике.

Он расстрелял ведущую «Аэрокобру» в первом же заходе. Его «Зеро» обрушился на ничего не подозревающего противника сверху сзади. Сасаи повернул вправо, сблизился и открыл огонь из пушек. Его прицел был великолепным. «Аэрокобра» вспыхнула и разлетелась на куски прямо в воздухе. Сасаи прекратил пикирование и свечой пошел вверх. Оказавшись на 1500 футов выше американцев, он выполнил переворот и атаковал второй истребитель. Это звучит невероятно, но пилот Р-39 продолжал лететь прежним курсом. Сасаи спикировал со своей выгодной позиции, чуть довернул вправо, чтобы лечь на тот же курс и очередью вспорол Р-39 от хвоста до носа. Истребитель дернулся и свалился в беспорядочный штопор, врезавшись в землю. Пилот не выпрыгнул, вероятно, он был убит пушечной очередью.

Глава 15

В период с 1 по 12 мая наш авиаполк в Лаэ не потерял ни одного самолета в многочисленных боях. Мы хорошо использовали неумение пилотов противника сохранять постоянную бдительность, находясь в воздухе. Превосходство наших пилотов в летном мастерстве позволяло нам одерживать непрерывные победы.

13 мая повреждения, полученные моим истребителем, вынудили меня остаться на земле. Я мог спокойно прочитать письма за целый месяц, которые этим утром доставила подводная лодка. Мать писала, что мои братья теперь тоже воюют. Один попытался поступить в морскую летную школу, но не сумел и теперь служит на военно-морской базе Сасебо. Другой брат призван в армию и уже отправился в Китай. Больше он домой не вернулся. Позднее его перевели в Бирму, где он погиб в бою.

Но самое долгожданное письмо пришло, разумеется, от Фудзико. Она подробно описала большие перемены, которые произошли в их доме. Самой удивительной была новость, что теперь она тоже работает в фирме своего дяди, которая превратилась в завод по выпуску боеприпасов.

«Премьер-министр заявил, что теперь никто не должен бездельничать. Он сказал, что даже женщины, которые не согласятся добровольно внести свой вклад в военные усилия страны, будут призваны и отправлены на заводы боеприпасов, где нужен их труд. Поэтому дядя, чтобы меня не оторвали от семьи, сразу устроил на работу к себе». Я был просто поражен. Фудзико, происходившая из столь уважаемой семьи, работает на заводе боеприпасов. Трудно было представить, как мать управляется с нашей фермой без помощи двух моих братьев. Ведь это было тяжело, даже когда все мы были дома.

Моя двоюродная сестра Хацуо сообщила еще более потрясающие новости. Она написала, что ее отца перевели с Сикоку обратно в Токио. Через несколько дней после возвращения, 18 апреля, она собственными глазами видела налет на Токио американских армейских бомбардировщиков В-25.

Хацуо писала: «Я знаю, что ты находишься в гуще боя, и твои успехи в сражениях с врагом нас всех очень радуют. Бомбежка Токио и нескольких других городов резко изменила отношение нашего народа к войне. Все круто переменилось, ведь бомбы посыпались на наши дома. Судя по всему, стирается разница между фронтом и тылом. Я знаю, что мне, как и другим девушкам, придется работать здесь все больше и больше, чтобы помочь тебе и другим пилотам, находящимся так далеко от Японии».

Хацуо все еще училась в школе, но вторую половину дня и часть вечера школьницы работали на швейной фабрике, выпускавшей военную форму. Внезапные перемены в семье поражали. Мои братья на военной службе, Фудзико на заводе боеприпасов, Хацуо на швейной фабрике… все это было так странно.

Хацуо не описала вражеские бомбардировки подробно, хотя это был первый случай, когда противник атаковал наши острова. Разумеется, мы в Лаэ получили сообщение об этом гораздо раньше, фактически в тот же самый день. Официально власти отрицали любые серьезные разрушения, что казалось правдоподобным, учитывая небольшое число самолетов, участвовавших в атаке. Но это сообщение заставило нервничать буквально всех летчиков, находившихся в Лаэ. Узнать, что противник оказался достаточно силен, чтобы нанести удар по нашей родине, было неприятно. Да, этот налет был не более чем булавочным уколом, однако появлялись серьезные опасения, что в будущем начнутся гораздо более мощные атаки.

Я все еще читал письма, когда ко мне подошел уоррент-офицер Ватару Ханда и попросил моего ведомого, чтобы вместе с ним провести разведывательный полет над Порт-Морсби. Уоррент-офицер Ханда совсем недавно прибыл в Лаэ, чему мы все были рады. Он не воевал на Тихом океане, однако был одним из самых известных японских асов, сражавшихся в Китае. На счету Ханды числились 15 сбитых вражеских самолетов. После возвращения из Китая он служил инструктором в летной школе Цутиура. Я не видел причин, по которым не следовало отпустить Хонду лететь вместе с ним. Ватару Ханда наверняка станет в будущем одним из наших лучших пилотов.

Однако Хонда смотрел на все это совершенно иначе. Ветеран или нет, он начал спорить. «Я не хочу лететь с ним, Сабуро. Я летал только с тобой и совершенно не желаю ничего менять», – ворчал он.

Я прикрикнул: «Заткнись, дурак. Ханда более хороший летчик, чем я. Он летал много больше. Ты полетишь вместе с ним».

В полдень Хонда вместе с 5 другими пилотами «Зеро» улетел на разведку к Порт-Морсби.

Я был возмущен тем, что Хонда не желал лететь, и ждал его возвращения. Через 2 часа 5 «Зеро» приземлились на аэродроме. Вернулся уоррент-офицер Ханда и еще 4 пилота. Хонды среди них не было!

Я побежал к взлетной полосе и вспрыгнул на крыло истребителя Ханды еще до того, как он полностью остановился. «Где Хонда?! Где он? Что с ним случилось?!» – крикнул я.

Ханда посмотрел на меня с грустью. «Где он? Что произошло?» – настаивал я.

Ханда вылез из кабины. На земле он взял меня за руки и низко поклонился, а потом заговорил с явным усилием. Его голос дрожал. «Я… Мне жаль, Сабуро. Мне очень жаль. Хонда мертв. Это моя вина».

Я оцепенел. Я не мог поверить. Только не Хонда! Он был лучшим ведомым из всех, с кем мне приходилось летать.

Уоррент-офицер Ханда старался не смотреть мне в глаза, он упорно рассматривал землю и уже начал двигаться в направлении командного пункта. Я пошел за ним, не в силах вымолвить ни слова, и он виновато продолжил:

«Мы были над Порт-Морсби и начали кружить на высоте 7000 футов. Нам казалось, что в небе нет ни одного вражеского самолета, поэтому я начал разыскивать самолеты на земле.

Это была моя ошибка, моя ошибка. Я не заметил эти истребители. Это были Р-39, всего несколько штук. Они спикировали так стремительно, что мы не успели среагировать. Мы даже не подозревали об их присутствии, пока они не открыли огонь. Я сразу выполнил разворот, как и мой ведомый Эндо. Когда я на мгновение оглянулся, то увидел, что самолет Хонды, который тоже входил в мою тройку, охвачен пламенем. Он попал под перекрестный огонь Р-39».

Я остановился и посмотрел на него. Ханда пошел прочь. Похоже, он так никогда и не простил себе, что потерял моего ведомого. Хотя Ханда в Китае стал асом, он растерял навыки во время этой прогулочной войны. Он ни разу не встречался с американскими истребителями, которые пикировали гораздо лучше наших самолетов. Что бы там ни произошло в действительности, Ханда обвинял себя в смерти моего ведомого. Все время, пока он находился в Лаэ, он ходил понурый и бледный. В конце концов, он заболел туберкулезом, и его отправили домой. Много лет спустя я получил письмо от его жены. «Мой муж вчера скончался после продолжительной болезни. Я пишу письмо, выполняя его последнюю волю, и прошу простить его. Он так и не сумел оправиться от потери вашего пилота в Лаэ. Его последними словами, перед тем как он скончался, были: «Всю свою жизнь я отважно сражался, но я не могу простить себе, что в Лаэ я потерял летчика Сакаи».

Когда Хонда погиб, ему было всего 20 лет. Он был сильным человеком и вел себя так и на земле, и в воздухе. Хонда был задирист, но все равно в эскадрилье Сасаи его любили. Я им гордился. Его действия в качестве ведомого были превосходными. Я был совершенно уверен, что он вскоре тоже станет асом.

До самого вечера я слонялся по базе, ничего не видя, как в тумане. Я не обращал внимания на остальных пилотов эскадрильи, которые рвались отомстить за первого летчика, погибшего с 17 апреля. Одним из своих самых значительных достижений я считал то, что в боях не потерял ни одного ведомого. И вот сейчас я послал Хонду против его собственного желания с другим ведущим. И он погиб. Меня совершенно не утешало то, что мой другой ведомый, Ёнекава, тоже мог погибнуть. Уже достаточно долго Ёнекава летал со мной, надежно прикрывая меня, хотя при этом ему не удалось одержать ни одной победы. Хонда был более агрессивным и сбил несколько самолетов.

И тогда я твердо решил: Ёнекава должен иметь собственные победы. На следующий день, 14 мая, вместо погибшего Хонды мне дали в качестве ведомого морского летчика 3 класса Хатори. Перед тем как 7 истребителей взлетели, чтобы направиться к Порт-Морсби, я отозвал Ёнекаву в сторону и сказал ему, что в случае встречи с вражескими истребителями он должен занять мое место, а я буду его прикрывать. Лицо Ёнекавы вспыхнуло от возбуждения. Если бы я знал, что нас ждет в этот день, я все равно поступил бы так же.

Летчики союзников, похоже, хорошо поняли, какой исключительной маневренностью обладает истребитель «Зеро», и сегодня они решили впервые опробовать новую тактику. Мы увидели вражеские истребители над Порт-Морсби, но, в отличие от предыдущих боев, они не стали строиться в одну большую группу. Вместо этого самолеты противника разбились на пары и тройки и разлетелись по всему небу. Их действия сбивали с толка. Если бы мы повернули влево, нас атаковали бы сверху и справа. И так далее. Если они хотели запутать нас, им это полностью удалось.

Мы могли противопоставить им только одно: действовать так же. Я подлетел к самолету Сасаи и просигналил ему, что займусь ближайшей парой истребителей. Он кивнул, и я отвалил, увидев, как лейтенант приказывает остальным 4 «Зеро» разбиться на пары. Мы разделились на 3 группы и пошли навстречу противнику. Мы атаковали 2 Р-39, которые я выбрал, и я дал очередь с дистанции 100 ярдов. Первый американец уклонился от моих снарядов и переворотом через крыло бросился в крутое пике. Я не имел никаких шансов догнать и уничтожить его.

Второй самолет уже переворачивался через крыло, чтобы начать пикировать, когда я заложил крутой вираж влево, перевернулся и зашел ему в хвост. На мгновение я различил удивленное лицо пилота, только сейчас обнаружившего меня. Р-39 дернулся назад, а потом снова свалился на левое крыло, намереваясь пикировать. Это было очень хорошо для Ёнекавы, который держался за мой хвост, словно приклеенный. Я помахал ему рукой и отвернул вправо, оставив Р-39 своему ведомому.

Ёнекава бросился на «Аэрокобру», словно бешеный, а я остался в 200 ярдах позади него. Р-39 дернулся, пытаясь выполнить левый вираж и уйти от огня Ёнекавы. Но тот использовал потерю скорости противником и чуть довернул, сокращая расстояние между самолетами до 50 ярдов. Следующую пару минут истребители походили на двух сцепившихся разъяренных котов. Они крутились и вертелись, вместе выписывали петли и спирали, но Ёнекава прочно вцепился в хвост неприятеля и перекрывал ему все пути к спасению.

Однако вражеский пилот допустил грубую ошибку, прекратив пикировать. Он имел все шансы удрать, а теперь, когда Ёнекава находился почти вплотную к нему, попытка перейти в пике просто подставила бы его под пушки «Зеро». С высоты 13000 футов самолеты постепенно спустились до 3000 футов. Однако вражеский пилот не потерял головы. Он не мог стряхнуть «Зеро» с хвоста, но постарался оттянуть его к аэродрому Порт-Морсби, чтобы подставить под огонь зениток.

Это ни в коем случае не была односторонняя битва. Пилот Р-39 маневрировал блестяще, хотя самолет преследователя превосходил его собственный. «Аэрокобра» и «Зеро» напоминали крутящихся дервишей. Оба стреляли короткими очередями, но ни один пилот не добился решающего попадания. Но понемногу становилось ясно, что Ёнекава берет верх. На каждом вираже он выигрывал секунду или две, заходя в хвост «Аэрокобре». Самолеты проскочили над Порт-Морсби и продолжили поединок над густыми зарослями.

Хатори подошел ко мне, и мы набрали высоту, медленно кружа над сражающимися самолетами. Теперь они уже находились над самыми вершинами деревьев. «Аэрокобра» уже не имела места, чтобы уйти в спираль, и могла лететь только по горизонтали. Когда американец выровнялся, Ёнекава открыл огонь. В его меткости мы не сомневались, и вскоре Р-39 рухнул в джунгли.

Ёнекава одержал первую победу.

Глава 16

Тропический ливень 15 мая принес всем пилотам день отдыха. Впрочем, отдых оказался коротким, так как уже 16 мая перед рассветом несколько В-25 атаковали аэродром. Они пролетели на уровне вершин деревьев, засыпали взлетную полосу бомбами и обстреляли ремонтные мастерские.

Второй день подряд мы сидели за земле, так как потребовался целый день, чтобы засыпать воронки и подготовить летное поле. Мы сидели вокруг казарм, несколько пилотов дремали, остальные обсуждали увеличившуюся интенсивность вражеских налетов.

К нашей группе присоединился пилот бомбардировщика, который приземлился в Лаэ для дозаправки и после налета тоже оказался прикован к земле. Он с интересом слушал наши рассказы об атаках вражеских бомбардировщиков. Потом он с завистью посмотрел на «Зеро», припаркованные на дорожке.

«Знаете, я всегда мечтал летать на истребителе, а не на том грузовике, на который меня посадили, – неожиданно сказал он. А потом вздохнул: – Во время налетов мы несем все больше и больше потерь. Большинство из нас уверены, что они никогда не вернутся домой. Я тоже так думаю».

Потом он повернулся к нам. «Но я был бы полностью удовлетворен, если бы мне удалось сделать одну вещь».

Мы ждали, что же он скажет. Он вдруг улыбнулся. «Мне хотелось бы сделать мертвую петлю на том грузовике, на котором я летаю. Вы можете представить, как бы все это выглядело?»

Один из пилотов «Зеро» вежливо заметил: «Если бы я был на твоем месте, я не стал бы даже пытаться. Ты никогда не выйдешь из петли целиком, даже если тебе и удастся закрутить ее».

«Я тоже так думаю», – кивнул пилот бомбардировщика. Мы следили за ним, пока он шел через летное поле и залезал в кабину истребителя. Там он посидел некоторое время, изучая органы управления. Тогда мы еще не подозревали, что мы все запомним этого пилота на всю оставшуюся жизнь.

День тянулся медленно, и вечером Нисидзава, Ота и я пошли в радиорубку, чтобы послушать музыкальный час, который австралийцы передавали ежедневно. Внезапно Нисидзава сказал: «Эта музыка… Послушайте. Это ведь «Данс Макабр», пляска смерти?»

Мы кивнули. Нисидзава воскликнул: «Это натолкнуло меня на мысль. Вы же знаете, что завтра мы должны лететь обстреливать Порт-Морсби? Почему бы нам самим не станцевать небольшой танец смерти?»

Ота фыркнул: «Что за чушь ты несешь? Ты, похоже, просто спятил».

Нисидзава запротестовал: «Нет, все нормально. Перед тем, как лететь домой, давайте мы втроем вернемся и сделаем над аэродромом Порт-Морсби несколько демонстрационных петель. Они на земле просто рехнутся от этого».

Ота осторожно заметил: «Это может быть забавно, но что скажет командир? Он никогда не разрешит нам такое».

На это последовал невозмутимый ответ: «Разве? А кто сказал, что он должен об этом знать?» И Нисидзава широко улыбнулся.

Мы отправились в казарму и уже там шепотом продолжили обсуждение планов на завтра. Мы не боялись появиться над Порт-Морсби всего втроем, ведь мы в общей сложности сбили 65 самолетов. На моем счету были 27, у Нисидзавы – 20, а Ота сбил 18.

На следующий день мы атаковали Порт-Морсби максимальными силами – 18 «Зеро». Группой командовал лично капитан-лейтенант Тадаси Накадзима. Мы с Нисидзавой летели его ведомыми.

Неожиданно выяснилось, что обстреливать на аэродроме нечего. Противник надежно замаскировал все находившиеся на аэродроме бомбардировщики. Но в воздухе все обстояло иначе. Над аэродромом находились 3 группы вражеских истребителей. Мы повернули на первую группу и пошли в лобовую атаку. В завязавшемся бою 6 Р-39 рухнули на землю, охваченные пламенем, причем 2 из них сбил я. Несколько «Зеро» вышли из боя, чтобы обстрелять аэродром, что закончилось для них скверно. 2 самолета, получившие серьезные повреждения, разбились на отрогах хребта Оуэн Стэнли на обратном пути.

После схватки мы перестроились. Как только группа собралась, я просигналил капитан-лейтенанту Накадзиме, что намереваюсь догнать вражеский самолет. Он помахал рукой, разрешая, и я с переворотом вошел в пологое пике.

Я вернулся к Порт-Морсби через несколько минут и начал кружить над аэродромом на высоте 12000 футов. Зенитки молчали, вражеских истребителей не было видно. Затем появились еще 2 «Зеро», летящие на моей высоте, и мы построились. Нисидзава и Ота улыбнулись, когда я приветственно помахал им рукой.

Мы сомкнулись так, что между кончиками крыльев было всего несколько футов. Я сдвинул фонарь назад и пальцем описал круг над головой, затем поднял 3 пальца. Оба пилота подняли руки в знак того, что все поняли. Мы должны были выполнить 3 петли в едином строю.

Последний взгляд назад, чтобы убедиться, что вражеских истребителей поблизости нет, и я наклонил нос самолета, чтобы набрать скорость. Нисидзава и Ота следовали за мной по пятам. Я взял ручку на себя, и «Зеро» послушно откликнулся, описывая восходящую дугу, постепенно опрокидываясь на спину. Остальные 2 истребителя следовали рядом со мной, и мы вместе выполнили идеальную мертвую петлю.

Еще дважды мы шли вверх, переворачивались на спину, пикировали и завершали петлю. Ни одно орудие с земли не выстрелило, а воздухе по-прежнему было совершенно пусто.

Когда я вышел из третьей петли, Нисидзава подвел свой самолет вплотную и счастливо улыбаясь, показал знаком, что хочет продолжить. Я повернулся влево. Хохочущий Ота усиленно кивал, соглашаясь. Я не мог противиться соблазну. Мы снизились до высоты 6000 футов и повторили 3 петли, держась по-прежнему вместе. Нам уже следовало быть над собственным аэродромом. Но я подумал о людях, которые глазели на нас снизу, и весело расхохотался.

Мы вернулись в Лаэ и приземлились на 20 минут позже остальных истребителей. Мы никому не рассказали, что мы делали. Но как только мы собрались вместе, то сразу громко расхохотались. Ота просто согнулся от хохота, и даже обычно хмурый Нисидзава возбужденно хлопал нас по спинам. Однако надолго сохранить в секрете нашу выходку не удалось. Где-то после 9 вечера в нашу казарму прибежал ординарец и сообщил, что лейтенант Сасаи хочет нас видеть. Немедленно. Мы посмотрели друг на друга, но не удивились. После устроенного цирка наказание могло быть серьезным.

Едва мы вошли в комнату Сасаи, лейтенант вскочил на ноги и заорал на нас: «Посмотрите на это, глупые придурки! Полюбуйтесь!» Его лицо покраснело, он сдерживался лишь с огромным трудом. Сасаи помахал перед нашими лицами письмом – на английском! Он прошипел: «Вы знаете, что это такое? Нет? Так я скажу вам, идиоты. Его сбросил на нашу базу несколько минут назад вражеский самолет».

Письмо гласило:

«Командиру авиабазы Лаэ. На нас произвели огромное впечатление те три пилота, которые посетили нас сегодня. Нам всем понравились мертвые петли, выполненные над нашим аэродромом. Это было потрясающее зрелище. Мы были бы признательны, если бы те же самые пилоты посетили нас опять. Пусть они обмотают вокруг шеи зеленые шарфы. Мы очень жалеем, что не смогли встретить их как положено, но в следующий раз обещаем им самую теплую встречу».

Выслушав все это, мы невольно расхохотались. Письмо было подписано группой летчиков-истребителей из Порт-Морсби. Лейтенант Сасаи продолжал бушевать и прочитал нам раздраженную лекцию относительно нашего «идиотского поведения». Нам настрого запретили в будущем устраивать показательные выступления над вражескими аэродромами. Но это была хорошая шутка, и мы остались совершенно довольны «Данс Макабр», исполненным над Порт-Морсби.

Однако в тот вечер никто из нас не подозревал, что на следующий день начнется настоящая Пляска Смерти, исполненная без всякого притворства. 7 «Зеро» нашего полка сопровождали 8 бомбардировщиков для атаки Порт-Морсби. Едва мы прилетели к вражеской базе, как на нас со всех сторон обрушились 18 вражеских истребителей. Это был первый оборонительный бой, который я был вынужден вести. Мы выбивались из сил, стараясь защитить наши бомбардировщики от вражеских самолетов. Хотя я несколько раз отгонял истребители от бомбардировщиков, сбить я никого не сумел. Остальные наши пилоты сбили 3 истребителя союзников. Тем временем наши бомбардировщики сбросили свои бомбы, хотя и не слишком точно. После этого они резко развернулись, чтобы лететь домой.

Мы увидели, как Р-30 на огромной скорости спикировал на бомбардировщики, но просто не успели сделать ничего, чтобы сорвать эту атаку. Все произошло в мгновение ока. «Аэрокобра» всадила пушечную очередь в замыкающий бомбардировщик, выполнила переворот и пикированием умчалась прочь. Бомбардировщик вспыхнул. Самолет показался мне знакомым, и я подлетел ближе. Да, это был тот самый «Бетти», который садился у нас в Лаэ, с его пилотом мы беседовали у нас в казарме. Самолет клюнул носом и заскользил вниз, огонь уже бушевал вовсю. Он быстро терял высоту и, кажется, потерял управление. На высоте 6000 футов все происходит стремительно. Пламя уже охватило крылья и фюзеляж.

Внезапно пылающий бомбардировщик задрал нос и начал набирать высоту. Я в изумлении уставился на него, видя, что пилот начал выполнять мертвую петлю. Это был совершенно невозможный маневр для «Бетти». Пилот – тот самый, который говорил, что хотел бы сделать петлю на бомбардировщике – начал переворачивать самолет. Бомбардировщик замер в верхней точке петли и неожиданно взорвался, превратившись в клубок огня.

Пылающая масса рухнула вниз. Перед самым падением на землю последовал новый, еще более сильный взрыв – это огонь добрался до топливных баков.

Глава 17

В течение 3 месяцев – мая, июня, июля – шли почти непрерывные воздушные бои. Только после войны я узнал, что истребители авиаполка «Лаэ» добились самых больших успехов среди всех японских истребительных частей. Никому больше не удавалось одерживать победы так же регулярно. Лаэ превратился для противника в настоящее осиное гнездо. Хотя Рабаул служил главной базой для наших бомбардировщиков и кораблей, он не мог похвастаться тем, что уничтожил столько же вражеских самолетов за период с середины апреля до середины августа.

Мы летали на самом замечательном истребителе, воевавшем на Тихоокеанском театре. Наши пилоты по мастерству заметно превосходили вражеских, многие из нас получили большой опыт во время войны в Китае, а также в ходе изнурительных и жестких тренировок до войны в Японии.

Поэтому не удивительно, что противник нес огромные потери в боях против «Зеро», действующих из Лаэ. Но все мы были уверены, что мужество экипажей, летавших на бомбардировщиках В-25 «Митчелл» и В-26 «Мэродер», заслуживает самый высокой похвалы. Эти двухмоторные самолеты не имели огневой мощи и броневой защиты, подобно тяжелым «Летающим Крепостям». Однако раз за разом эти самолеты совершали налеты на Лаэ и другие цели, не имея истребительного сопровождения, которое наше верховное командование считало совершенно обязательным для защиты бомбардировщиков.

Они всегда прилетали на малой высоте, не более 1500 футов от земли. При этом они буквально скользили между верхушками деревьев, как мы не раз видели сами. Вражеские пилоты обладали отвагой и неплохим летным мастерством, но, к несчастью для них, их самолеты не могли состязаться в маневренности с «Зеро». Тем не менее, хотя союзники несли тяжелые потери от ударов «Зеро», лишь несколько раз нам удалось сорвать их атаки. Их летчики не ведали страха. Раз за разом они возвращались и бомбили наш аэродром. Бомбы сыпались на Лаэ днем и ночью, а бортстрелки вели огонь по всему, что двигалось. Моральный дух вражеских летчиков был очень высоким, хотя весной и летом 1942 года мы буквально выкашивали их.

23 мая 7 «Зеро» перехватили над Лаэ 5 В-25. Один из них был сбит над морем в 30 милях южнее Саламауа. На следующий день 6 бомбардировщиков вернулись, чтобы снова атаковать Лаэ. К несчастью для союзников, наши береговые наблюдатели заметили их еще вдали от Лаэ, и 11 японских истребителей атаковали беспомощные бомбардировщики. Мы подожгли и сбили 5 самолетов и тяжело повредили шестой. Я участвовал в обоих этих боях, и официальные документы императорской ставки приписывают мне уничтожение 3 бомбардировщиков за 2 дня.

К концу мая интенсивность налетов увеличилась. 25 мая 4 В-17 впервые атаковали Лаэ с истребительным сопровождением. Их прикрывали 20 истребителей. Над хребтом Оуэн Стэнли словно ад разверзся, когда 16 «Зеро» атаковали союзников. 5 вражеских истребителей были сбиты, но все «Крепости» уцелели. Через 3 дня 5 бомбардировщиков В-26 без сопровождения прилетели бомбить Лаэ. Я одержал очередную победу. 9 июня я отправил в океан еще 2 В-26.

Дни походили один на другой, как две капли воды. Жизнь превратилась в бесконечные вылеты на охоту, сопровождение бомбардировщиков к Порт-Морсби и лихорадочную беготню к стоящим на земле истребителям, чтобы спешно взлететь на перехват приближающихся бомбардировщиков. Союзники, казалось, обладали неистощимыми запасами самолетов. Каждая неделя приносила им новые тяжелые потери, однако самолеты возвращались двойками, тройками, десятками. Спустя годы подробности этих боев потускнели в памяти, хотя я бережно храню свои дневники. Но несколько эпизодов я помню совершенно отчетливо.

Незабываемым стало побоище 24 мая. Сигнал воздушной тревоги поднял на ноги всех в Лаэ. 6 дежурных истребителей стояли в готовности к взлету. Остальные пилоты прыгали через борта движущегося грузовика, который привез их из казармы на летное поле. Мы моментально взлетели, не потеряв буквально ни секунды. Мой собственный истребитель оторвался от земли в тот момент, когда серия бомб перепахала взлетную полосу прямо за его хвостом. По крайней мере 11 «Зеро» находились в воздухе в тот момент, когда 6 В-25 завершили бомбежку и развернулись, чтобы удрать в Порт-Морсби. Нисидзава и Ота первыми догнали их, и каждый атаковал по бомбардировщику, поливая их снарядами из пушек. В считанные секунды оба «Митчелла» загорелись. Они разбились совсем рядом с нашей взлетной полосой. Наши остальные истребители набросились на 4 бомбардировщика, которые, умело маневрируя, уклонялись от снарядов и уходили в сторону моря. 11 японских истребителей устремились в погоню.

Возле Саламауа мы снова пошли в атаку. И снова проявилось неумение наших пилотов действовать совместно. Каждый летчик думал только о самом себе и вел свой собственный бой. Он бросался на бомбардировщики, совершенно не замечая товарищей. «Зеро» беспорядочно вертелись, едва не тараня друг друга. Не один раз нашему пилоту приходилось судорожно уворачиваться от очереди, которую другой «Зеро» выпускал в направлении бомбардировщиков. Как только В-25 оказались над морем, они прижались к самой воде, скользя не более чем в 10 ярдах над поверхностью. Их тактика была понятна. Мы не могли пикировать слишком круто и не могли атаковать их снизу. Один пилот, попытавшийся спикировать на головной бомбардировщик, неправильно оценил дистанцию и на полной скорости врезался в воду.

Я обстрелял замыкающий бомбардировщик, проходя чуть выше его хвоста. В-25 летели по прямой, поэтому я без труда сосредоточил огонь на фюзеляже. Через считанные мгновения в воздухе замелькали языки пламени, повалил дым. Бомбардировщик резко дернулся влево и взорвался, упав в море.

На уровне моря В-25 имел почти такую же скорость, как «Зеро», поэтому мы с трудом удерживались за противником, ведь нам к тому же приходилось выполнять заходы, обстреливая «Митчеллы». 3 вражеских самолета все еще держались в воздухе, когда наши 6 дежурных истребителей повернули назад, израсходовав все боеприпасы.

Лейтенант Сасаи сбил четвертый бомбардировщик, и мы продолжали обстреливать уцелевшую пару. Я сбил пятый, когда, судя по всему, его стрелки тоже израсходовали боеприпасы, и бомбардировщик повернул прямо на Порт-Морсби. «Митчелл» получил около 1000 пуль в топливный бак, его правое крыло охватило пламя. Он беспорядочно задергался и врезался в воду, взорвавшись. Это был хороший день. Мы достоверно уничтожили 5 из 6 бомбардировщиков.

Несколько дней спустя я познакомился еще с одним аспектом воздушной войны, который показался мне ужасным, хотя я уже участвовал во многих боях. Я поймал над Лаэ одиночный В-26, загнал его в море и изрешетил ему фюзеляж и правое крыло. «Мэродер» загорелся, но перед тем, как он рухнул в море, 4 человека сумели выпрыгнуть с парашютами. Каждый благополучно сел на воду, и в следующий момент там засверкал маленький яркий спасательный плотик. Пока я кружил над ним, то видел летчиков, цепляющихся за борта. Так как они находились всего в 2 милях от Лаэ, наш катер свободно мог подобрать летчиков противника и взять их в плен.

Внезапно один из летчиков поднял руки над головой и скрылся в воде. Остальные принялись яростно колотить руками по воде и попытались забраться на плотик. Акулы! Мне показалось, что их было штук 30 или 40. Затем пропал второй человек. Я спускался все ниже, и мне померещилось, что я вижу блеск зубов, сомкнувшихся на руке третьего человека. Единственный уцелевший, крупный лысый мужчина, одной рукой цеплялся за плотик и бешено размахивал ножом, зажатым во второй. Но и он тоже погиб.

Когда наш быстроходный катер вернулся в Лаэ, моряки сообщили, что нашли только пустой окровавленный плотик. От 4 летчиков не осталось даже клочка одежды.

Глава 18

20 мая мы провели самый высотный бой в истории. В этот день капитан-лейтенант Накадзима повел 15 «Зеро» к Порт-Морсби на высоте 30000 футов. Полет занял 1 час 20 минут. Всю дорогу мы упорно набирали высоту. Расчет был простым. Большая высота даст нам преимущество внезапности, но мы с огромным изумлением увидели в нескольких милях от себя группу вражеских истребителей на этой же самой высоте.

Я очень сомневался в том, что «Зеро» сможет выполнять фигуры высшего пилотажа на этой высоте. Мой личный рекорд высоты на «Зеро» равнялся 37720 футам, но я летал в кислородной маске и куртке с электрическим подогревом. На этой высоте самолет очень плохо реагирует на действия ручки управления и категорически отказывается подниматься еще хотя бы на фут. Поэтому было крайне неразумно вступать в бой на «Зеро» на высоте 30000 футов.

Мы встретили 10 вражеских истребителей, очевидно, Р-39 новой модели. Я пошел в атаку и сразу обстрелял один. Остальные 14 «Зеро» также пошли в лобовую атаку на противника.

В разреженном воздухе истребитель плохо слушался рулей и элеронов. Когда остальные истребители приблизились, я попытался занять выгодную позицию для стрельбы. Мы двигались, словно в замедленном кино. Я крутой спиралью подбирался к противнику все ближе, рассчитывая покончить с ним короткой меткой очередью. Но я дернул ручку управления слишком сильно. Мне показалось, что что-то ударило меня в грудь, а кислородная маска сползла на подбородок. Опасаясь потерять управление самолетом, я беспомощно затрепыхался в кабине. И тут перед глазами все потемнело. Я потерял сознание.

Похоже, что человек, сосредоточивший все силы на выполнении какого-то действия, даже потеряв сознание от нехватки кислорода, продолжает делать задуманное. Я ощущал, что и после потери сознания мои руки продолжали сжимать ручку управления, заставляя самолет совершить намеченную нисходящую спираль. Когда моя голова прояснилась и я снова начал различать окружающее, я находился на высоте 20000 футов, а самолет послушно отзывался на каждое движение руки.

Я немедленно выполнил разворот, так как была высока вероятность того, что «Аэрокобра» последовала за мной вниз, пытаясь сбить меня. Но другой самолет также оказался в опасном положении! Вероятно, пилот выполнил слишком резкий маневр на большой высоте и сорвался в штопор, либо он тоже страдал от недостатка кислорода. Какова бы ни была причина, американский самолет оказался на этой же высоте, опускаясь медленным штопором. Я дал газ и направился к нему как раз в тот момент, когда вражеский пилот очнулся. В следующее мгновение одно крыло Р-39 задралось вверх, и «Кобра» бросилась на меня, ведя огонь из всех пулеметов. Но «Зеро» снова был в своей стихии. Я вышел из разворота, и «Аэрокобра» оказалась выше меня и чуть справа. Одна короткая очередь из пушек, и вражеский истребитель разломился пополам. Лишь еще один японский пилот в этот день сумел одержать победу. Ота тоже сумел сбить «Аэрокобру».

На следующий день я ухитрился сбить вражеский истребитель, не сделав ни единого выстрела, в бою, который развернулся совсем иначе, чем схватка истребителей на сверхбольшой высоте. 26 мая мы устроили погоню за противником на уровне вершин деревьев. Вылетев группой из 16 «Зеро», мы встретили довольно странную вражескую группу. 4 В-17 летели колонной, а примерно 20 истребителей выстроились эшелонами по 2 или 3 самолета вокруг «Крепостей». Мы находились ниже вражеских самолетов и неожиданно атаковали их, круто набирая высоту. Я поджег один Р-39, и вскоре в небе завертелась бешеная карусель истребителей, гонявшихся друг за другом в отдельных поединках.

Большинство вражеских истребителей спустилось вниз, оторвавшись от бомбардировщиков. Однако нескольким машинам пришлось прекратить пикировать, чтобы не врезаться в землю. В этом случае им предстояло начать маневрировать в горизонтальной плоскости, во всяком случае, мы на это надеялись. Я сел на хвост Р-39 прямо над самыми деревьями. Пилот оказался совершенно бесстрашным. Он вертел виражи, буквально сбривая ветки и чуть не цепляясь за горные пики. Противник отчаянно маневрировал, пытаясь стряхнуть меня с хвоста. Но каждый раз, когда он выполнял горку или вираж, я неумолимо сокращал расстояние. Я дал короткую очередь, от которой «Аэрокобра» увернулась, резко свернув влево. В следующее мгновение ее пилот круто спикировал, нырнув в предательскую долину, скользя вплотную к отвесным скалам.

Прежде чем я успел сообразить, что делаю, я тоже оказался в горном проходе совсем рядом с Р-39. Теперь было уже не до стрельбы. Я мог сбить вражеский истребитель, который крутился и вилял между скалами. Но я на время совершенно забыл о нем, приходилось думать о собственном спасении. Я весь взмок. Рев мотора звучал все громче и громче, камни и скалы мелькали в опасной близости от крыльев «Зеро», когда я мчался по узкому ущелью со скоростью несколько сот миль в час.

А затем на пути вражеского самолета внезапно выросла гора. Р-39 только вышел из крутого виража, и тут же прямо перед ним возникла огромная отвесная скала. Пилот «Аэрокобры» инстинктивно дернул ручку управления на себя и попытался выполнить переворот, чтобы обойти препятствие. Но сделал он это недостаточно быстро. Крыло зацепилось за камни, и самолет взорвался с ужасным грохотом, раскатившимся по ущелью.

Прямо навстречу мне полетели обломки, и я тоже вцепился в ручку управления и потянул ее на себя изо всех сил. «Зеро» круто пошел вверх, и на какие-то доли секунды мне показалось, что меня сейчас постигнет та же судьба, что и несчастную «Аэрокобру». Но «Зеро» послушался рулей, и я перескочил через утес, разминувшись с ним на считанные дюймы.

Мне потребовалось несколько минут, чтобы прийти в себя и стереть пот, струившийся по лицу. Я сбросил газ и начал медленно набирать высоту, пытаясь расслабиться. Меня все еще трясло от напряжения. Это была моя 37-я победа. Хотя я не сделал ни одного выстрела, это была одна из самых захватывающих моих воздушных дуэлей. Позднее я узнал, что в этот день Нисидзава и Ота сделали почти тоже самое. Они загнали 2 Р-39 в горы, где те разбились. Наши пилоты уцелели, закладывая просто безумные виражи. Вечером в казарме царило веселье, мы праздновали наши невероятные победы.

Глава 19

На последней неделе мая авиаполк «Лаэ» провел несколько крупных вылетов в район Порт-Морсби. В течение 3 дней боев наши истребители добились потрясающих успехов в борьбе с противником. Мы считали, что близки к тому, чтобы расколоть этот твердый орех. 1 июня 18 бомбардировщиков из Рабаула в сопровождении 13 истребителей из Лаэ и 11 из Рабаула попытались нанести решающий удар по этому важнейшему вражескому бастиону.

Мы не верили, что союзники сумеют выставить большую группу истребителей для отражения налета после серьезных потерь, понесенных в предыдущих боях. Однако мы ошиблись, около 20 истребителей бросились на японскую авиагруппу. И снова начался односторонний бой истребителей. 7 вражеских истребителей были сожжены, причем я сумел сбить один из них. Однако они выполнили свою задачу, рассеяв наши бомбардировщики и помешав им отбомбиться прицельно.

На обратном пути к Лаэ один из бомбардировщиков покинул строй и начал беспорядочно дергаться в воздухе. Я с 5 другими истребителями спустился, чтобы прикрыть его. Этот самолет превратился в настоящую руину. Пробоины от пуль и снарядов усеивали крылья и фюзеляж так густо, что самолет походил на решето. Я подвел свой истребитель к носу бомбардировщика и заглянул в кабину. Даже на расстоянии было видно, что панели управления и кресла пилотов залиты кровью. Просто чудо, что самолет еще летел.

Пилот и второй пилот лежали на полу в лужах крови. Управление самолетом взял на себя бортинженер, который не умел этого делать. Я не видел остальных 4 членов экипажа. 2 турели были разбиты, и стрелки, находившиеся в них, были либо убиты, либо ранены. Похоже, только бортинженер, сражавшийся, чтобы удержать самолет в воздухе, вроде бы остался цел.

Каким-то образом он заставлял самолет лететь, хотя тот шатался из стороны в сторону, как пьяный, и сумел добраться до аэродрома Лаэ. Это человек великолепно потрудился. Судя по всему, он управлял самолетом, вспоминая действия пилотов, которые видел во время полетов. Это исключительно трудно, даже почти невозможно для человека, не имеющего летной подготовки, а если вспомнить, что бомбардировщик был тяжело поврежден, то невозможно в принципе. И теперь, когда самолет долетел до Лаэ, бортинженер едва не потерял все, чего достиг. Он сумел удержать бомбардировщик в воздухе, но посадить его, плавно снижая высоту и скорость, одновременно точно выходя не полосу, он уже не мог.

Поврежденный самолет медленно кружил над полосой, снижаясь все больше и больше, пока инженер рассматривал узкую взлетную полосу, находящуюся под ним. Никто не мог помочь несчастному, сидевшему за штурвалом. Мы сблизились с бомбардировщиком и попытались вывести его на посадку, но едва инженер отрывал глаза от панели управления, как самолет начинал опасно крениться. Наконец он потерял скорость и провалился вниз. Для него не было смысла оставаться в воздухе, так как топливо подходило к концу. Бомбардировщик описал круг над водой, резко дернулся в сторону на вираже и начал заходить на полосу. Я затаил дыхание. Он не мог сесть. Потеряв скорость, самолет задергался и начал сваливаться в штопор. Он мог разбиться в любой момент.

Но здесь произошло настоящее чудо. Пилот кое-как поднялся на ноги. Его перемазанное кровью лицо было белым, как мел. Он буквально навалился на спину бортинженеру. В критические мгновения посадки он сумел толкнуть штурвал вперед, и самолет снова набрал скорость. Выпустив колеса и закрылки, бомбардировщик шлепнулся на полосу. Взметнулось облако пыли, и бомбардировщик потащило юзом. В один миг он разнес в щепки 2 истребителя, подпрыгнул и остановился, разломившись пополам.

Мы приземлились сразу после него и подрулили к обломкам, которые почему-то не загорелись. Пилот, который лишь усилием воли поднялся на ноги минуту назад, снова потерял сознание. Второй пилот был мертв. Бортинженер, который дотащил подранка домой, получил такие серьезные раны в ноги, что его пришлось выносить из самолета. Оба бомбардира получили тяжелые ранения. У одного из них кость сломанной руки пробила кожу. Оба были покрыты кровью с головы до ног. Два стрелка тоже имели множество ран и были перемазаны кровью. Однако они мертвой хваткой держались за свои пулеметы.

Впервые мы воочию увидели, какой ужасной силой обладают пушки и пулеметы наших истребителей. Мы еще никогда не сталкивались со смертью вплотную. Те люди, которые гибли в пылающих самолетах, были далеко от нас. Человек либо возвращался назад, либо нет. А теперь мы сами увидели, как это выглядит.

Вылеты истребителей продолжались, и в следующие 2 дня мы сбили еще 3 истребителя. Но никто в Лаэ не подозревал, что наши постоянные победы меркнут на фоне сокрушительного поражения, которое потерпело японское авианосное соединение у Мидуэя 5 июня. Мы знали, что произошло сражение, так как Токио объявило о крупной победе нашего флота. Императорская ставка назвала наши собственные потери «незначительными». Однако впервые у нас возникли подозрения, что сводки были неточны. Причина была простой. Мы знали, что предполагается высадка на Мидуэй и его захват. Если наш флот отошел, не высадив десант, значит произошло что-то непредвиденное.

Очень долго мы не знали, что погибли наши 4 самых больших и самых мощных авианосца вместе с 280 самолетами и большинством пилотов. Погибли также тысячи моряков, составлявших команды потопленных кораблей.

С 5 по 15 июня на фронте в Новой Гвинее наступило странное затишье, которое нарушилось лишь однажды, когда вражеские бомбардировщики 9 июня атаковали Лаэ. Я добавил на свой счет еще 2 В-26. Но 17 июня бои возобновились с еще большей яростью. Это был удачный день для наших истребителей, так как 21 «Зеро» сумел внезапно атаковать 3 группы вражеских истребителей.

Мы атаковали первую группу из 12 истребителей, спикировав на них всей группой, и строй противника сразу развалился. Я сбил один самолет, и еще 5 пилотов добились побед. Оставшиеся 6 вражеских истребителей перешли в пике и удрали.

Набрав высоту, мы атаковали со стороны солнца другую группу из 12 истребителей. Снова мы нанесли удар совершенно внезапно и за один заход сбили 3 самолета. Я одержал вторую победу за день.

Третья волна вражеских самолетов появилась, едва мы завершили пикирование после удара по второй. Около 25 истребителей прилетели в тот момент, когда мы разделились на 2 группы. 11 «Зеро» спикировали навстречу набирающему высоту противнику, а остальные завязали бой на горизонталях. Строй моментально рассыпался, и над авиабазой Порт-Морсби началась бешеная свалка. Вражескими самолетами были Р-39 новой модели, более скоростные и маневренные, чем старые. Я атаковал один истребитель, однако он, к моему удивлению, успевал увернуться каждый раз, когда я открывал огонь. В небе закружилась невероятная карусель. Пилот «Аэрокобры» мастерски выполнял виражи, петли, иммельманы, пике, бочки и спирали. Он был превосходным пилотом, и если бы имел более хороший самолет, то мог бы выйти победителем из этой схватки. Но я неумолимо сокращал дистанцию между самолетами и оказался у него на хвосте на расстоянии всего 20 ярдов. 2 короткие пушечные очереди завершили погоню, и «Аэрокобра» вспыхнула.

Это была моя третья победа за день. Четвертая, которую я одержал практически немедленно, оказалась достаточно нелепой. Прямо перед мной возник Р-39, пилот которого все внимание сосредоточил на «Зеро», который пытался уйти от него свечой. Американец стрелял по нему, но сам оказался прямо у меня на прицеле. Я всадил в него около 200 пуль из обоих пулеметов. Истребитель попытался уклониться бочкой. У меня кончились снаряды к пушкам, поэтому я всадил ему в брюхо вторую пулеметную очередь. Но «Кобра» еще держалась, и третья очередь пришлась прямо по кабине, так что брызнули осколки. Я увидел, как пилот сунулся вперед на панель управления. Р-39 сорвался в штопор, а потом перешел в пикирование и на огромной скорости врезался в землю, взорвавшись среди джунглей.

Четыре вражеских истребителя за один день! Для меня это был рекорд, и он стал составляющей величайшего поражения, которое потерпел противник от авиаполка «Лаэ». Наши пилоты заявили, что в этот день достоверно уничтожили в воздухе 19 вражеских истребителей.

По пути назад на аэродром Ёнекава вышел из строя. Он бросил самолет вверх, потом спикировал обратно вниз, выписывая дикие петли. Ёнекава буквально кувыркался в небе, кружа вокруг моего истребителя. Я все понял, когда он подлетел вплотную к моему самолету и, торжествующе улыбаясь, показал два пальца. Ёнекава больше не был зеленым новичком, теперь на его счету числились 3 вражеских самолета. Он прямо лопался от гордости. Он летел вниз головой, размахивая в кабине обеими руками. Потом Ёнекава пролетел сверху, снизу и даже описал широкую петлю вокруг моего самолета. Он был похож на расшалившегося ребенка. Подлетев вплотную ко мне, Ёнекава зажал ручку управления между коленями. Все еще улыбаясь, он помахал мне коробкой с пайком и принялся кушать. Его радость оказалась заразительной. Я показал ему 4 пальца, а потом откупорил бутылку содовой. Он вытащил свою из коробки с пайком, и мы выпили друг за друга.

Но на этом наши победы в тот знаменательный день не закончились. Едва наши самолеты были заправлены и перевооружены, как пришло сообщение наблюдателя. 10 В-26 направлялись к нашему аэродрому. Они не могли выбрать худшего времени, так как 19 «Зеро» взлетели еще до того, как «Мэродеры» приблизились к Лаэ. Мы не сумели сбить ни одного, но повредили большинство из них, вынудив беспорядочно побросать бомбы. Во время погони на выручку бомбардировщикам прилетели 10 истребителей Р-39, которые перехватили нас над мысом Уорд Хант. В результате была сбита одна «Аэрокобра».

Вечером в Лаэ начались торжества по поводу потрясающей победы. Все пилоты получили дополнительную порцию сигарет, механики толпились рядом, чтобы разделить нашу радость. А потом пришла еще более хорошая новость. Все мы получили 5 дней отдыха в Рабауле. Крики радости летчиков заставили содрогнуться окрестные джунгли. Не только я один устал от ежедневных боевых вылетов, но и мои механики хотели несколько дней спокойно поработать над моим истребителем. Они показали мне пулевые пробоины в плоскостях и фюзеляже, и у меня внутри все екнуло, когда я увидел цепочку пробоин, идущую прямо позади кабины. Я разминулся со смертью на расстоянии 6 дюймов.

В 1942 году ни один из наших истребителей не имел брони, защищающей пилота. «Зеро» также не имели самозатягивающихся баков, которые стояли на американских истребителях. Вражеские пилоты вскоре обнаружили, что очередь из 12,7-мм пулеметов по топливным бакам «Зеро» немедленно поджигает японский истребитель. Несмотря на это, в те дни ни один из японских пилотов не летал с парашютом. На Западе это истолковали совершенно неправильно. Дескать, японскому командованию было наплевать на наши жизни, и японские летчики считались расходным материалом, пушечным мясом, а не людьми. Это очень далеко от истины. Каждый человек получал парашют. И решение оставлять их на земле принимали сами летчики, а вовсе не высшие штабы. Более того, командование убеждало нас, хотя и не приказывало прямо, надевать парашюты во время вылетов. На некоторых аэродромах командиры прямо приказывали делать это, и у летчиков просто не было иного выхода, как брать эти тяжелые ранцы с собой. Однако очень часто они не застегивали ремни и использовали парашют только как подушку на сиденье.

Мы видели в парашютах мало пользы. Скорее, они нам только мешали. Во время боя трудно было быстро двигать руками и ногами, если на тебе была надета эта сбруя. Была еще одна серьезная причина не надевать парашюты в бою. В то время большинство боев с вражескими истребителями проходило над вражеской территорией. Поэтому даже не возникало вопроса, чтобы выпрыгнуть с парашютом, так как это означало почти неизбежный плен. В японском воинском уставе или в традиционном самурайском кодексе бусидо нельзя было найти слова «пленный». В японской армии не было пленных.{А разве только в японской? Прим. пер.} Ни один летчик-истребитель, обладавший хоть каплей мужества, не позволил бы взять себя в плен. Это было просто немыслимо. Тем не менее, очень неприятно было разглядывать пулевые пробоины, идущие в считанных дюймах от твоего сиденья.

Вечером я получил подтверждения своих 4 побед в дневных боях. Это не было уникальным случаем для Императорского Флота, я знал десяток других морских летчиков, которые добивались того же или даже превосходили это достижение. Теперь количество моих побед дошло до 43.

Нисидзава, который стал лучшим японским асом, имея на своем счету чуть более 100 сбитых самолетов, 7 августа поставил рекорд над Гуадалканалом, когда сбил 6 американских морских истребителей. Год спустя морской летчик 1 класса Кендзи Окабэ сбил за один день в серии боев над Рабаулом 7 самолетов – истребители F4F «Уайлдкэт», торпедоносцы TBF «Авенджер», пикировщики SBD «Доунтлесс».

Однако почти все пилоты, которые добивались этих выдающихся результатов, позднее погибли в боях. Я знаю только два исключения: я сам и Нисидзава. Но и Дьявол не дожил до конца войны. Он погиб в октябре 1944 года над островом Себу на Филиппинах, не сумев при этом сделать ни одного выстрела. Несколько истребителей «Хеллкэт» перехватили невооруженный транспортный самолет DC-3, на котором летели Нисидзава и еще несколько летчиков, и сбили его. Так встретил свой бесславный конец лучший японский ас.

Вечером я получил приказ явиться к командиру авиабазы, что было совершенно необычно. В комнате капитана 1 ранга Сайто я увидел его заместителя капитан-лейтенанта Накадзиму и лейтенанта Сасаи, которого тоже вызвали. Оба старших офицера выглядели очень угрюмо.

Капитан 1 ранга Сайто сказал: «Я до сих пор сомневаюсь, разумно ли сообщать вам это известие, и делаю это лишь по прямому совету капитан-лейтенанта Накадзимы. Хотя для меня это очень неприятная задача.

В начале месяца я попросил Верховное командование в Токио наградить лейтенанта Сасаи за его исключительно умелое руководство эскадрильей в боях. Одновременно я попросил наградить Сакаи за его выдающиеся достижения в боях, которые позволили ему стать лучшим асом Императорского Флота.

Однако обе просьбы остались без удовлетворения. Токио не желает создавать прецедент. За всю нашу историю не было ни одного живого героя, – подчеркнул Сайто. – Судя по всему, Токио твердо решил и теперь не изменять этой традиции. – Он с горечью добавил: – Они отказались даже наградить тебя медалью или произвести в офицеры.

Я не решался сообщить вам об этом из опасения, что вы начнете критиковать действия высшего командования. Но для меня лично исключительно важно, чтобы вы знали: я, как ваш командир, признаю ваши заслуги и ценю ваши неутомимые усилия».

Потом заговорил капитан-лейтенант Накадзима: «Флот всегда придерживался традиции – правильной или нет – награждать и повышать в звании только посмертно. Разумеется, в данный момент вам эта традиция не понравится. Я хочу, чтобы вы знали, что капитан 1 ранга Сайто просил для лейтенанта Сасаи звание капитан-лейтенанта, а для Сакаи – звание энсайна».

Сасаи ответил без раздумий: «Я не могу высказать вам, насколько я благодарен за вашу заботу и усилия ради меня. Однако я должен добавить, что ни Сакаи, ни я не расстроены решением Токио. Я не вижу причин, по которым мы должны затаить злобу. Это мое личное мнение, но я убежден, что говорю также от имени Сакаи, что наши достижения и победы принадлежат не нам одним. Без моих ведомых, которые прикрывают меня, без усердной работы наземного персонала мы не смогли бы сделать ничего. Я удовлетворен тем, как действует наша часть в целом, и я не чувствую потребности в личной награде, хотя я весьма польщен тем, что вы для нас хотели сделать». Сасаи сказал именно то, что я сам желал высказать, поэтому я только кивнул в знак согласия.

Флот почти до самого конца войны упрямо придерживался своей политики, отказываясь награждать за индивидуальные достижения. Имелось только одно исключение из этого правила, когда уже в марте 1945 года адмирал Соэму Тоёда, командующий Объединенным Флотом, отметил в приказе морского летчика 1 класса Соити Сугиту и меня за выдающееся число воздушных побед. Добавлю, что в то время я уже имел звание энсайна. Но эти награждения были бессмысленными. Величайшие асы нашего флота – Нисидзава, Ота, Сасаи и другие – к тому времени были уже мертвы.